Черные собаки - [55]

Косс де Ларзак между Сан-Морис и Ла Вакери — местность и в самом деле более приятная, чем кустарниковая пустошь дальше к западу. Я сам не раз и не два ходил по ней. Может быть, просто потому, что хутора стоят здесь значительно ближе друг к другу и их облагораживающее воздействие на окружающий пейзаж сказывается в полной мере. Возможно, дело в издревле идущем влиянии полье, доисторического речного русла, идущего под прямым углом к Горж. Узкая тропинка, почти тоннель, проложенная в зарослях шиповника, проходит мимо росяного пруда[41] на лужайке, разбитой одной эксцентрической дамой как пастбище для старых и не пригодных к работе ослов. Где-то неподалеку молодые супруги легли, отыскав тенистый уголок, и тихо — ибо кто знает, кому взбредет в голову пройти по тропинке, — возобновили сладостное и бесшабашное единение двухнощной давности.

В деревню они вошли ближе к полудню. Ла Вакери стояла когда-то на большой почтовой дороге из Косс в Монпелье — до того, как в 1865 году проложили дорогу из Лодева. Как в Сан-Морисе, там до сих пор есть отель-ресторан, там Джун с Бернардом и сели на узеньком тротуаре на стулья спиной к стене, потягивая пиво и прикидывая, что бы им заказать на обед. Джун снова молчала. Ей хотелось поговорить о цветном ореоле, который она не то видела, не то чувствовала, но она была уверена, что Бернард попросту от нее отмахнется. Еще ей хотелось обсудить рассказанную мэром историю, но Бернард еще раньше дал понять, что он не верит в ней ни единому слову. Ей совсем не хотелось вступать в споры, но и в молчании была заложена толика обиды, которая в последующие несколько недель станет куда ощутимее.

Неподалеку, там, где от главной улицы отходила боковая, стоял чугунный крест на каменном постаменте. Англичане сидели и смотрели, как каменщик вырезает на нем дюжину новых имен. В дальнем конце улицы, в глубокой тени дверного проема стояла молодая женщина в черном и тоже смотрела на каменщика. Она была очень бледной, и поначалу им показалось, что она страдает от какой-то неизлечимой болезни. Она стояла совершенно неподвижно, придерживая одной рукой краешек головной накидки, который закрывал ей нижнюю часть лица. Каменщика ее взгляд, судя по всему, смущал, и он старался держаться к ней спиной. Примерно через четверть часа из дома, шаркая обутыми в ковровые тапочки ногами, появился старик в рабочей блузе, не говоря ни слова, взял ее за руку и увел за собой. Когда владелец ресторана вышел, чтобы поставить на их стол салат, он кивнул на другую сторону улицы, на опустевший дверной проем, и сказал по-французски:

— Трое. Муж и два брата.

Это невеселое происшествие довлело над ним, когда в самую жару они, отяжелев от еды, взбирались вверх по склону холма к Бержери де Тедена. На полпути они остановились передохнуть в тени сосновой рощицы, перед началом обширного открытого пространства. Бернард будет помнить этот момент всю оставшуюся жизнь. Они успели сделать по глотку из фляжек с водой, и тут его вдруг осенила мысль о недавно минувшей войне не как об историческом, геополитическом факте, а как о почти неисчислимом, близком к бесконечности множестве частных человеческих трагедий, о бездонной скорби, которая, ничуть не теряя накала, ежеминутно распределяется между отдельными людьми, покрывшими континент, как пыль, как споры, чья индивидуальность навсегда останется безвестной и чей суммарный объем горя даже и попытаться себе представить попросту невозможно; груз, который молча несут на себе сотни тысяч, миллионы людей, похожих на эту женщину в черном, которая потеряла мужа и двоих братьев, и за каждым таким горем стоит вполне конкретная, острая, запутанная история любви, которая могла бы сложиться совсем по-другому. Ему показалось, что он вообще никогда раньше не думал о войне, о цене войны. Он был настолько занят деталями своей работы, тем, чтобы исполнять ее должным образом, и самый широкий горизонт для него был — цели войны, победа, статистика потерь, статистика разрушений и послевоенное восстановление. Впервые он ощутил масштаб свершившейся катастрофы с точки зрения человеческих чувств; каждую смерть, уникальную и одинокую, и то горе, которое она влечет за собой, столь же одинокое и уникальное, — всем этим потерям нет места на мирных конференциях, в заголовках газет, в истории, они тихо распределяются по домам, кухням, стылым постелям и мучительным воспоминаниям. Все это пришло Бернарду в голову в лангедокской сосновой роще в 1946 году не как наблюдение, коим он мог бы поделиться с Джун, но как некое глубинное понимание, осознание истины, которое заставило его погрузиться в молчание, а позже поставило перед ним вопрос: какое будущее ожидает Европу, покрытую этой пылью, этими спорами, если полное забвение будет актом негуманным и опасным, а постоянная память — непрерывной пыткой?

Джун эту историю не раз слышала из уст Бернарда, но при этом уверяла, что сама она не помнит никакой женщины в черном. Проходя через Ла Вакери в 1989 году по дороге к дольмену, я обнаружил, что постамент памятника исписан латинскими изречениями. Имен людей, погибших на войне, там не было.