Черные собаки - [49]

Он был более чем в трех сотнях метров от нее. Он остановился, чтобы перевязать шнурок, и с головой ушел в созерцание — в дюйме от кончика башмака — вереницы из двух дюжин коричневых мохнатых гусениц, каждая из которых касалась жвалами конца тела той, что ползла впереди. Он окликнул Джун, чтобы та вернулась и посмотрела, но к этому времени она уже успела скрыться за первым поворотом. В Бернарде взыграл исследовательский дух. Эта процессия вдоль края тропы выглядела слишком целеустремленной. Ему захотелось со всей определенностью установить, куда она направляется и что произойдет по прибытии в пункт назначения. Он опустился на колени и достал фотоаппарат-«ящик». В видоискатель не попадало ничего сколько-нибудь примечательного. Он вынул из рюкзака записную книжку и начал делать набросок.

Собаки были уже менее чем в пятидесяти метрах и шли широким шагом. Когда они подойдут к ней, то будут ей по пояс, а то и выше. Хвосты у них были опущены, пасти раскрыты. Джун видела их розовые языки. В этом жестком пейзаже розового больше не было ничего, если не считать ее обгоревших на солнце ног под мешковатыми шортами. Чтобы хоть как-то успокоиться, она изо всех сил попыталась вызвать в памяти лейклендского терьера, который принадлежал ее тетушке, как он выходил не спеша в прихожую в доме священника, и когти цокали по полированному дубовому паркету, навстречу каждому гостю. Ни дружелюбия, ни враждебности — дотошная проверка, и все. Все собаки без исключения питают неодолимое чувство уважения к человеку, воспитанное поколениями, основанное на непреложной данности: человек умен, пес глуп. А еще хваленая собачья преданность, чувство зависимости, тотальная, до самоуничижения, страсть повиноваться хозяину. Но здесь, в горах, все эти правила превращались в пустую формальность, в тонкую пленку социальных условностей. Здесь человеческое превосходство не было подкреплено никаким реальным авторитетом. Здесь была только тропа, и она принадлежала любому живому существу, которое в состоянии по ней пройти.

Собаки продолжали приближаться против всяких правил. Джун отступала. Бежать она не осмеливалась. Она выкрикнула имя «Бернард» один, два, три раза подряд. В пропитанном солнцем воздухе голос ее звучал слабо. Услышав ее, собаки прибавили шагу, почти перейдя на рысь. Она не должна выказывать страха. Но они все равно его почуют. Значит, она не должна чувствовать страха. Дрожащими руками она принялась шарить по дорожке в поисках камней. Нашла три. Один она взяла в правую руку, а два других прижала левой рукой к телу. Отступала она теперь боком, выставив в сторону собак левое плечо. Попав ногой в ямку, она запнулась и упала. И так отчаянно рванулась обратно вверх, чтобы встать на ноги, что почти оторвалась от земли.

Камни по-прежнему были при ней. Она рассадила себе предплечье. И что теперь, запах свежей ссадины возбудит их еще сильнее? Ей захотелось высосать кровь из раны, но для этого пришлось бы отнять руку от бока, и камни упали бы на землю. До поворота по-прежнему оставалось более сотни метров. Собаки были уже в двадцати метрах и подходили все ближе. Остановившись наконец и развернувшись к ним лицом, она словно отделилась от собственного тела; это отдельное «я» приготовилось наблюдать — с полным безразличием и, хуже того, принимая все происходящее как должное — за тем, как сейчас заживо съедят молодую женщину. С чувством презрения она отметила, что каждый вздох переходит в тихий всхлип, а левую ногу опять скрутил мышечный спазм, и от сильной дрожи она вот-вот потеряет равновесие.

Она прислонилась спиной к нависшему над тропой молодому дубу. И ощутила между спиной и стволом рюкзак. Не выронив камней, она спустила с плеч лямки и выставила рюкзак перед собой. Собаки остановились в пяти метрах от нее. Она поняла, что до сих пор изо всех сил цеплялась за одну-единственную, последнюю надежду, что ее страх — глупость чистой воды. Она осознала это в тот самый миг, когда надежда растаяла: как только большая из собак зарычала на тихой ровной ноте. Меньшая припала к земле, напружинив передние лапы, готовая к прыжку. Другая тут же пошла по окружности влево, сохраняя дистанцию. Теперь удерживать их обеих в поле зрения возможно, только если быстро переводить взгляд с одной на другую и обратно. В этом ракурсе она начала воспринимать их как вибрирующий конгломерат разрозненных деталей: пугающе черные десны, отвисшие черные губы, окаймленные по краям солью, прерывистая ниточка слюны, исчерченный бороздками язык, который ближе к загнувшемуся валиком краю становился гладким, желто-красный глаз, комок глазного гноя, присохший к шерсти, открытые язвы на передней ноге и замкнутый в треугольник разверстой пасти возле самого челюстного сустава, небольшой сгусток пены, от которого она никак не могла оторвать глаз. Собаки принесли с собой целое облако мух. Несколько штук уже успели переметнуться к ней.

Бернард не получил от рисования ровным счетом никакого удовольствия, да и наброски его нисколько не были похожи на то, что он видел перед собой. Они показывали то, что он знал — или хотел знать. Это были всего лишь грубые схемы, в которые он позже вставит недостающие названия. Если он сможет идентифицировать гусениц, потом будет несложно выяснить по справочникам, что именно они собирались делать, если он сам сегодня не сможет этого установить. Он изобразил гусеницу как увеличенный продолговатый овал. При ближайшем рассмотрении оказалось, что гусеницы вовсе не коричневые, а покрыты тончайшим узором из оранжевых и черных полосок. На своей схеме он изобразил всего одну последовательность таких полосок, строго выверенную в соотношении с длиной тела гусеницы, и при помощи карандашных стрелочек обозначил соответствующие цвета. Он пересчитал всех участниц шествия — не такая простая задача, если учесть, что каждая последующая гусеница сливалась с волосяным покровом предыдущей. И записал число — двадцать восемь. Он сделал набросок портрета самой первой гусеницы в цепочке, анфас, указав примерные размеры челюстей и фасеточного глаза. Пока он стоял на коленях, чуть не касаясь щекой тропы, чтобы как следует рассмотреть голову ползущей гусеницы, сочлененную словно на шарнирах из каких-то непостижимых деталей, его посетила мысль о том, что мы делим планету с существами не менее сверхъестественными и чужими для нас, чем самые фантастические пришельцы из космоса. Но им мы даем имена и перестаем их замечать — или же сами их размеры не дают нам возможности к ним приглядеться. Он напомнил себе, что эту мысль нужно донести до Джун, которая, скорее всего, возвращается сейчас обратно, чтобы выяснить, почему он отстал, и, должно быть, слегка на него сердита.