Черные собаки - [44]

Это было просто невозможно, мне показалось, что мои собственные глаза обманули меня, взрослый мужчина просто не может ударить ребенка вот так, со всей силы, вложив в удар настоящую, взрослую ненависть… Голова у мальчика откинулась назад, удар отшвырнул его вместе со стулом едва ли не к самому моему столику Спинка стула с грохотом ударилась об пол и спасла голову мальчика от неминуемого увечья. К нам уже мчалась официантка, взывая на ходу к мадам Орьяк. Я не собирался вставать, но как-то сам собой оказался на ногах. На долю секунды я перехватил взгляд парижанки. С места она не двинулась. А потом медленно кивнула. Молодая официантка собрала мальчика в охапку и села рядом с ним на пол, издавая тихие, хрипловатые, как будто на флейте сыгранные восклицания. Звук был приятный, и я помню, что думал как раз об этом, когда подходил к семейному столику.

Жена уже вскочила со стула и кричала на официантку:

— Вы ничего не понимаете, мадемуазель! Вы только хуже сделаете! Этот паршивец может вопить как резаный, но он туго знает, чего хочет. Упрямей некуда.

Мадам Орьяк не показывалась. И снова я не принимал никакого решения, не просчитывал заранее, во что я ввязываюсь. Мужчина закурил сигарету. У меня стало чуть легче на душе, когда я заметил, что пальцы у него дрожат. На меня он не смотрел. Я говорил чистым, дрожащим голосом, на довольно правильном, хотя и совершенно сухом французском. До виртуозного мастерства Дженни мне было далеко. Французский язык мигом вознес мои слова и чувства до театральной, рассчитанной на эффект серьезности, и, пока я стоял возле столика, на краткий миг мне явилось весьма патетическое видение: я представил себя в виде одного из тех безвестных французских граждан, которые в переломные моменты национальной истории возникают из ниоткуда, чтобы произнести слова, которые затем история увековечит в камне. Была это клятва в зале для игры в мяч?[24] Был ли я Демуленом в «Кафе де Фуа»?[25] По правде говоря, и сказал-то я дословно следующее:

— Мсье, бить ребенка подобным образом недопустимо. Вы животное, животное, мсье. Вы что, боитесь драться с людьми, не уступающими вам ростом? Иначе бы я с удовольствием набил себе морду.

Нелепая оговорка в конце заставила мужчину расслабиться. Он улыбнулся и отодвинул стул от стола. Он видел перед собой бледного невысокого англичанина, который так и не выпустил из руки салфетку. Чего здесь бояться человеку, у которого на обоих мощных предплечьях вытатуировано по кадуцею?

— Да я с радостью помогу тебе ее расквасить. — И он мотнул головой в сторону двери.

Я проследовал за ним мимо пустых столиков. Я был как во сне. Лихорадочное возбуждение сделало мой шаг необычайно легким, и я словно парил над полом ресторана. На выходе человек, за которым я шел, отпустил дверь так, чтобы она меня ударила. Он пошел через пустынную дорогу, туда, где под уличным фонарем стоял бензонасос. Он развернулся, чтобы встать лицом ко мне и сгруппироваться, но я уже знал, что сделаю дальше, и он еще только начал поднимать руки, когда мой кулак уже летел ему прямо в лицо, неся с собой всю массу моего тела. Удар пришелся тяжело и плотно — и прямо в нос, с такой силой, что даже сквозь хруст его переносицы я услышал, как что-то щелкнуло у меня в костяшке кулака. Настал удивительный момент, когда он, уже успев выключиться, все еще стоял на ногах. Руки его упали вдоль туловища, и он стоял и смотрел, как я бью его левой — раз, два, три — в лицо, в горло и под дых. А потом он упал. Я занес ногу назад, и, как мне кажется, в тот момент я был вполне способен забить, запинать его ногами насмерть, если бы не услышал голос, не обернулся и не увидел на той стороне улицы фигурку в светящемся дверном проеме.

Голос был спокоен.

— Monsieur. Je vous prie. Ça suffit.[26]

И тут же я понял, что возбуждение, охватившее меня, не имеет ничего общего с местью и чувством справедливости. Испугавшись самого себя, я сделал шаг назад.

Я перешел через дорогу и последовал за парижанкой в дом. Пока мы ждали полицию и «скорую помощь», мадам Орьяк перетянула мне руку креповой повязкой, потом зашла за стойку и налила мне коньяку. Где-то на самом дне холодильника она откопала последнюю из оставшихся с лета порций мороженого — для мальчика: он по-прежнему сидел на полу и приходил в себя, обвитый по-матерински заботливыми руками молодой официантки, которая, надо сказать, вид имела смущенный и счастливый донельзя.

Часть четвертая Сан-Морис-де-Наваселль, 1946

Весной 1946 года, когда Европу только что освободили, а фунт по сравнению с континентальными валютами стоил очень дорого, мои будущие тесть и теща, Бернард и Джун Тремейн, отправились в свадебное путешествие по Италии и Франции. Познакомились они в Сенат-хаусе, в Блумсбери, где оба работали. Отец моей жены, получивший степень бакалавра в Кембридже, устроился на какую-то канцелярскую работу, отдаленно связанную с разведывательными службами. Что-то там насчет поставок спецсредств. Моя теща была лингвистом и работала в отделе по связям со Свободной Францией — или, как она предпочитала выражаться, по приведению последней в чувство. Время от времени она даже оказывалась в одной комнате с де Голлем. В офис будущего мужа ее привела переводческая работа в проекте по приспособлению швейных машинок с ножным приводом для выработки электрического тока. Оставить свою работу они не имели права еще около года после окончания войны. Поженились они в апреле. Идея заключалась в том, чтобы провести все лето в путешествиях, прежде чем они осядут и начнут привыкать к мирной жизни, к семейному быту и гражданской службе.