Черные лебеди - [2]

Он никогда не говорил неправды; это было совершенно удивительно. Он, кроме того, никому не льстил и, действительно, говорил каждому, что он о нем думал; и это всегда бывало тяжело и неловко, и наиболее находчивые люди старались обратить это в шутку и смеялись; и он смеялся вместе с ними своим особенным, холодным смехом. И только один раз за все время моего долгого знакомства с ним я услышал в его голосе мгновенную мягкость, к которой считал его неспособным. Мы говорили о воровстве.

- А, это любопытная вещь, - сказал он. - Вы знаете, я раньше был вором; но потом решил, что не стоит, и перестал воровать и теперь уж больше ничего не украду.

- Вы были вором? - удивился я.

- Что же тут странного? Большинство людей воры. Если они не крадут, то из боязни или по случайности. Но в душе почти каждый человек вор.

- Мне это очень часто приходилось слышать; я, пожалуй, готов согласиться, что это одно из наиболее распространенных заблуждений. Я не думаю, чтобы каждый человек был вор.

- А я думаю. У меня на воров особенное чутье. Я вижу сразу, может человек украсть или нет.

- Я, например?

- Можете, - сказал он. - Сто франков вы не украдете. Но из-за женщины можете украсть и если будет соблазн больших денег - тоже.

- А Лева? - спросил я. Я учился с Павловым уже за границей; у нас было много общих товарищей - одним из них был Лева - веселый, беспечный и в общем неплохой человек.

- Украдет.

- А Васильев?

Это был один из лучших учеников - угрюмый и болезненно добросовестный человек, неряшливо одетый, очень усердный и скучный.

- Тоже, - не колеблясь сказал Павлов.

- Как? Но он добродетелен, трудолюбив и каждый день молится Богу.

- Он, главное, трус, а все остальное, что вы сказали, - неважно. Но он вор - и мелкий вор при этом.

- А Сережа?

Сережа был наш товарищ, лентяй, мечтатель и дилетант - но очень способный; он любил часами лежать на траве, думая о несбыточных вещах, мечтая о Париже - мы жили тогда в Турции, - о море и еще Бог знает о чем; и все настоящее, что окружало его, было ему чуждо и безразлично. Однажды, накануне одного из важных экзаменов, я проснулся ночью и увидел, что Сережа не спит и курит.

- Ты что, - спросил я, - волнуешься?

- Да, немного, - сказал он неуверенно. - Это пустяки. - Нет, не совсем. - Ты боишься провалиться? - Да ты о чем? - сказал он с удивлением. - Об экзамене, конечно. - Ах нет, это неинтересно. Я совсем о другом думаю. - О чем же именно? - Я думаю: паровая яхта стоит очень дорого, а парусную не стоит делать. А на паровую у меня не будет денег, - сказал он с убеждением; а ему не на что было купить папирос. Он курил - и бросил окурок; было темно, и мне показалось, что окурок упал на одеяло. - Сережа, - сказал я через минуту, - у меня такое впечатление, что твой окурок упал на одеяло. - Ну что же? - ответил он, - дай ему разгореться, тогда будет видно. Но чаще они потухают: табак сырой. - И он заснул и, наверное, видел во сне яхту.

- А Сережа? - повторил я.

И лицо Павлова в первый раз приняло непривычное для него, мягкое выражение, и он улыбнулся совсем иначе, чем всегда, - удивительной и открытой улыбкой.

- Нет, Сережа никогда не украдет, - сказал он. - Никогда.

Я был одним из немногих его собеседников; меня влекло к нему постоянное любопытство; и, разговаривая с ним, я забывал о необходимости - которую обычно не переставал чувствовать - каким-нибудь особенным образом проявить себя - сказать что-либо, что я находил удачным, или высказать какое-нибудь мнение, не похожее на другие; я забывал об этой отвратительной своей привычке, и меня интересовало только то, что говорил Павлов. Это был, пожалуй, первый случай в моей жизни, в которой мой интерес к человеку не диктовался корыстными побуждениями - то есть желанием как-то определить себя в еще одной комбинации условий. Я не мог бы сказать, что любил Павлова, он был мне слишком чужд - да и он никого не любил и меня так же, как остальных. Мы оба знали это очень хорошо. Я знал, кроме того, что у Павлова не было бы сожаления ко мне, если бы мне пришлось плохо; и убедись я, что возможность такого сожаления существует, я тотчас же отказался бы от нее.

Я помнил, как однажды Павлов рассказывал мне о знакомом, который попросил у него денег, дав честное слово, что вернет их завтра, - и не приходил две недели; затем явился к нему ночью и со слезами просил прощения - и еще хотя бы пять франков, так как ему нечего есть.

- Что же вы сделали? - спросил я.

- Я дал ему денег. Я другому человеку не дал бы; но ведь он не человек, я ему сказал это. Но он промолчал и ждал, покуда я достану деньги из кармана.

Он улыбнулся и прибавил:

- Я дал ему, между прочим, десять франков.

У него не было душевной жалости, была жалость логическая; мне кажется, это объяснялось тем, что сам он никогда не нуждался в чьем бы то ни было сочувствии. Его не любили товарищи; и только уж очень простодушные люди были с ним хороши: они его не понимали и считали немного чудаковатым, но, впрочем, отличным человеком. Может быть, это было в известном смысле верно; но только не в том, в каком они думали. Во всяком случае, Павлов был довольно щедр; и деньги, которые он зарабатывал, проводя десять-одиннадцать часов на фабрике, он тратил легко и просто. Он довольно много денег раздавал, у него было множество должников; и нередко он помогал незнакомым людям, подходившим к нему на улице. Как-то, когда мы с ним проходили по пустынному бульвару Араго - было темно и довольно поздно и холодно, во всех домах были наглухо закрыты ставни, деревья без листьев еще особенно, как мне казалось, усиливали впечатление пустынности и холода, - к нам подошел обтрепанный, коренастый мужчина и хрипло сказал, что он только вчера вышел из госпиталя, что он рабочий, что он остался на улице зимой; не можем ли мы ему чем-нибудь помочь? - Voila mes papiers {Вот мои документы (фр.).}, сказал он, зная, что на них не посмотрят. Павлов взял бумаги, подошел к фонарю и показал мне их; там не было никакого упоминания о госпитале.