Черные кувшинки - [111]
Наконец я добралась до церкви. С высоты пятнадцати метров на меня смотрел гигантский портрет Клода Моне. В церкви Святой Радегунды идет ремонт. На сетке, закрывающей строительные леса, напечатана черно-белая фотография мастера с палитрой в руке. Нет, до кладбища мне не дойти… Хотя там похоронены все, кого я знала в этой жизни. Все, кто сыграл в ней ту или иную роль. Удивительная особенность: почти на каждых похоронах шел дождь. Как будто солнце Живерни отказывалось освещать эту грустную церемонию. Дождь лил в тот день, в 1937 году, когда хоронили моего Поля. Моего Альбера Розальбу. Я была в отчаянии. Дождь лил и в 1963 году, когда хоронили Жерома Морваля. Тогда собралась вся деревня. Приехал епископ из Эврё. Пел хор. Было много журналистов. Даже Лоренс присутствовал на похоронах. Несколько сотен скорбящих! Странные штуки выкидывает судьба. Неделю назад я хоронила Жака в полном одиночестве.
Кладбище населено моими воспоминаниями. Моими дождливыми воспоминаниями.
— Идем, Нептун!
Ну вот, я и вышла на финишную прямую. Спустилась по Десятинной улице, которая выходит на шоссе Руа как раз напротив мельницы. Чтобы перейти на другую сторону, пришлось долго ждать — машины, покидающие Живерни, текли почти непрерывным потоком. Нептун послушно сидел рядом со мной. Наконец одна красная машина с откидывающимся верхом, левым рулем и какими-то очень сложными номерными знаками притормозила, пропуская меня перед собой.
Я поднялась на мост и невольно остановилась над ручьем, в последний раз вглядываясь в черепицу и розовые кирпичи портомойни, выкрашенные зеленой краской металлические опоры моста и окружающие мельничный двор стены, из-за которых виднелись вершина донжона и крона вишневого дерева. Портомойню еще несколько недель назад кто-то разрисовал черно-белыми граффити в виде скалящихся лиц. С тех пор смыть рисунки никто и не подумал. Всем плевать? С другой стороны, где еще неизвестным художникам самовыражаться, как не в Живерни? Вы так не считаете?
Под мостом нешироким светлым потоком струился ручей, равнодушный к суете людишек на своих берегах. Его русло когда-то вручную прорыли монахи; затем вдохновенный художник развернул его в другую сторону, чтобы создать у себя на участке пруд и на протяжении тридцати лет писать плавающие на его поверхности кувшинки; еще позже сюда явился безумец и убил всех мужчин, которые осмелились приблизиться ко мне, — всех, кого я могла бы полюбить.
Но кого все это сегодня интересует? Кому мне жаловаться? Разве существует бюро потерянных жизней?
Я прошла на несколько метров вперед и окинула взглядом луг, скорее всего, в последний раз. На парковке почти не осталось машин.
Ну конечно, нет — луг так и не стал декорацией к супермаркету. Разумеется, нет. Он был и остался пейзажем — живым, меняющимся в зависимости от времени года, часа суток, освещения. Он волнует меня по-прежнему. Неужели для того, чтобы это понять, мне понадобилось прийти сюда в последний раз, точно зная, что жить мне осталось всего ничего? Мне будет его не хватать. Клод Моне, Теодор Робинсон, Джеймс и многие-многие другие выбрали это место неслучайно. Разумеется, неслучайно. И тот факт, что здесь случилось столько памятных для меня событий, не отменяет красоты пейзажа.
Даже напротив.
— Правда, Нептун?
Моя собака замахала хвостом, как будто внимательно слушала мое бормотание. Бредни полоумной старухи. На самом деле пес уже знал, что последует дальше. Привык за столько лет. Он знал, что я редко возвращаюсь во двор мельницы без того, чтобы пройтись по небольшой полянке, расположенной чуть поодаль. Ива, две елки… Сегодня полянку обнесли решеткой, чтобы туристы не шлялись. С дороги она вообще не видна. Я медленно двинулась вперед.
Нептун опять меня опередил. Уселся посреди травы, поджидая, пока я доплетусь, словно сознавал, что значит для меня это место. Я подошла, воткнула палку в мягкую землю и оперлась на нее. Рядом высились пять небольших холмиков, увенчанных небольшими крестами.
Я ничего не забыла. Разве такое можно забыть? Мне было двенадцать лет. Я крепко обнимала Нептуна. Он умер у меня на руках. После смерти Поля прошел год. Мама сказала, что Нептун умер от старости.
«Он не страдал, Стефани. Просто уснул. Он был уже очень старый…»
Я была безутешна. Как мне жить без своей собаки?
«Мы возьмем другую, Стефани… Прямо завтра пойдем и возьмем нового щенка.
— Я не хочу нового! Я хочу того же!
— Хорошо, Стефани. Возьмем того же. Завтра съездим на ферму в Отее. Как… Как ты думаешь его назвать?
— Нептун!»
У меня в жизни было шесть собак. Все — немецкие овчарки. Всех звали Нептунами. Каприз несчастной одинокой девочки, которой хотелось, чтобы ее собака жила вечно. Чтобы хотя бы она не умерла!
Я снова подняла глаза и медленно повела головой справа налево. Под каждым крестом висела небольшая табличка с одним и тем выгравированным именем. Нептун.
Только цифры под именами стояли разные:
1922–1938
1938–1955
1955–1963
1963–1980
1980–1999.
Нептун поднялся и принялся тереться о мои ноги. Как будто понял, что впервые за столько лет мы меняемся ролями. Я ухожу, он остается. Нептуна возьмут на ферму в Отее. Ее владельцы на протяжении поколений разводят немецких овчарок. По-моему, мать Нептуна еще жива… Ему там будет хорошо. Я напишу письмо с подробными инструкциями. Укажу, чем его кормить. Подчеркну, чтобы ему позволяли играть с детьми. И попрошу, чтобы, когда придет время, его похоронили здесь, на этой полянке.
