Черные крылья Ктулху • 2 - [103]

Редактор, как обычно, был вежлив, ответствен и немногословен. Да, чуть не забыл: еще и педантичен. Как бы то ни было, стоило мне хорошенько все обдумать, и я совершенно отчетливо понял: мне нечего ему предложить! Ну и незадача! Мне действительно хотелось поучаствовать в создании этой книги, но я ума не мог приложить, о чем писать.

Последовали недели, наполненные душевными муками, неудачными вступлениями, приступами раздражительности и чувством тревоги. Срок сдачи неумолимо близился, и я вернулся к привычному сценарию — моей стратегии выживания в такие времена:

1. Просмотрел все свои заметки и записные книжки в надежде наткнуться на перспективную задумку, которую нужно было бы лишь немного доработать (сомнительная затея, доложу я вам).

2. Казнил себя за леность (хотя был полностью занят другим делом, о нем расскажу чуть позже).

3. Слушал громкую музыку (моя обычная, пусть и вредная, привычка).

4. Не ложился допоздна, мучаясь бессонницей (еще одна привычка, от которой я не могу избавиться).

Наконец, несколькими месяцами позже, когда оставалась всего пара недель до сдачи рукописи, я поинтересовался у моего (чрезвычайно терпеливого) редактора, не примет ли он работу в научно-документальном жанре, и в ответ получил: «Конечно! Только поторопитесь». Мне тут же полегчало — у меня как раз была задумка, над которой я корпел уже довольно давно, но не был уверен, во что она выльется. Я надеялся, что статья подойдет, поскольку чувствовал немалую вину за то, что часами возился с ней, наводил справки, рыская по разным библиотекам, книжным магазинам и интернет-ресурсам, вместо того чтобы работать над рассказом для антологии, за который я должен был взяться несколько месяцев тому назад.

Краткое пояснение: занимаясь исследованием в рамках проекта, не имеющего отношения к данной теме, я наткнулся на старую копию классического труда Жоржа Батая[9] «Histoire de l’oeil»[10] в «Городе книг Пауэлла»[11] в Портленде, штат Орегон. Когда я перебирал пальцами крошащиеся страницы книги, из нее что-то вылетело и спланировало на пол — письмо. Все в пятнах, истрепанное и пожелтевшее от времени, оно было плотно сложено. Я поднял его. То, что я прочитал, наполнило меня удивительным беспокойством; с трудом разбирая затейливый, убористый почерк, я утратил всякий интерес к сочинению Батая и, хоть и понимал, что поступаю некрасиво, не смог удержаться и оставил письмо себе.

Ниже излагается содержание этого странного послания; примечания были составлены мной на основе изысканий, которые, как я уже отметил, заняли больше полугода и отвлекали меня от других дел, все сильнее завладевая моим временем и вниманием.

ПИСЬМО

Дорогая моя[12].

К тому времени как ты прочтешь это, меня[13] уже не будет в живых; скорее всего, и тебе останется недолго[14]. Ввиду этого, перед самой смертью, я хотел бы вернуться к вопросу, который ты мне как-то задала, а я на него так и не ответил…

Помнишь, ты спросила, было ли в моей жизни событие, которое совершенно вывело меня из равновесия? Я еще посмеялся над самой идеей чего-то подобного и заявил, что далек от таких банальностей; на самом деле мне не хотелось воскрешать его в памяти. Но я забегаю вперед: позволь мне, так сказать, начать с азов…

Это произошло около восьми лет назад[15]. Стоял ничем не примечательный унылый осенний полдень, и я прогуливался по старому Еврейскому торговому кварталу[16], когда вдруг увидел его. Меня только от одного воспоминания в дрожь бросает! Как бы то ни было, переходя улицу, я поднял глаза и уперся взглядом прямо в этот ужасный предмет, красующийся — вот уж верх непристойности! — в витрине торговца старинными книгами и антикварными редкостями[17].

Хотя я уже много месяцев чувствовал недомогание — меня то и дело лихорадило[18], и мой лечащий врач советовал избегать лишних волнений, — я спешно пересек бульвар и прижал ладони к холодному стеклу витрины.

Меня обуял ужас оттого, что жизнь вокруг продолжалась, как если бы на свете не было ничего более естественного. Внимание мое сузилось до предела и сейчас было сосредоточено на этой самой секунде, на этом мгновении, пронизанном отвращением и осознанием, которые пробудила эта вещица. Небо на миг помрачнело. На меня накатила дурнота, в желудке неприятно засосало. Я оторвался от витрины. В этот момент мне показалось, будто из мира исчезли все краски, а холодный воздух стал спертым, словно дыхание великана. Тут какой-то налетевший на меня прохожий выругался и тем самым вернул меня к реальности. Я вытер проступивший на лице пот, поправил галстук и решил зайти в лавку.

Перешагнув узорчатый порог под невыносимо громкое для моих обостренных чувств звяканье старинного дверного колокольчика, я оказался внутри, где затхлая атмосфера сочеталась с нешуточным — даже по сравнению с промозглой поздней осенью снаружи — холодом. Внутри у меня все заледенело: колючий воздух здесь казался живым, и куда бы я ни посмотрел, взгляд мой наталкивался на что-то неописуемо омерзительное. Из каждого уголка этой на удивление просторной лавки выглядывали жуткие гравюры и сумрачные портреты, а тускло освещенный торговый зал, казалось, едва мог вместить все