Черные дни в Авиньоне - [43]

— Она помешанная, неужели вы не видите? — спокойно заметил Кроули. Доминиканец резко обернулся.

— О-о, еще один папский приятель! — он указал на демона: — Смотрите, люди, на этого разряженного грешника: у нас траур, а у него, похоже, праздник!

В ответ Кроули рассмеялся. Это был не демонический смех, от которого у смертных кровь стынет в жилах; не жуткое сатанинское хихиканье; даже не гулкий чёртов гогот. Склонный к патетике Азирафель позже назвал это горькой усмешкой Вечности, а Кроули просто ответил на злую иронию момента так, как привык отвечать.

— Он еще и смеется! — возмутились в толпе.

— Над нашим горем потешается, гад!

— Да он тоже иудей, не иначе!

— Точно!

— На выручку старому пришел!

На губах доминиканца заиграла торжествующая улыбка.

— Останови их, Фома, — обратился к нему Вильгельм по-латыни. — Разве ты не видишь, это зашло слишком далеко!

— Глас народа — глас божий, — с деланной беспомощностью развел руками Фома.

Вильгельм обернулся к ангелу:

— Помогите, умоляю!

Но прежде, чем ангел успел что-то сделать или хотя бы ответить, раздался крик, древний, короткий и страшный:

— Бей его!

Собираясь в крестный ход, не берут с собой камни. Из утоптанной брусчатки голыми руками не вытащить кусок базальта. Тогда откуда взялся тот первый камень? Он вылетел из задних рядов и ударил еврея в грудь — злоба, страх и отчаяние, спрессованные в острый булыжник.

Доминиканец предусмотрительно шагнул в сторону, поближе к проулку.

— Длань карающая настигает еретиков.

Негромкий голос прозвучал оглушительно: так тихо сделалось на улице. Богомольцев, вчерашних купцов и ремесленников больше не было. На улице стояла толпа, — тупая, кровожадная тварь. И она уже почуяла жертву.

— Остановитесь, люди! — воскликнул Азирафель, но в это время второй камень ударил старика в скулу, оставив длинную ссадину. Ангела не услышали.

— Беги, спасайся, — посоветовал Фома, глубже уходя в безопасную тень проулка.

Старик покачнулся, затравленно взглянул на него и бросился бежать. Ноги плохо слушались его, он задохнулся, упал, поднялся со стоном, размазывая кровь из ссадины по лицу, и побежал снова.

Толпа покачнулась, точно брала разгон, и двинулась по кровавому следу, убыстряя ход.

Кроули медленно повернулся к доминиканцу. Тот ответил ему холодным взглядом свысока.

— Какой у тебя интересный язык, монах, — протянул Кроули. — Говоришь «спасайся», а слышится «убейте его».

— Это не твое дело.

В сумраке узкой улочки было хорошо видно, как глаза господина в оранжевом разгораются огнем под цвет его наряда, но доминиканец, похоже, был не робкого десятка: он лишь отступил на шаг, но его голос не дрогнул: — Ступай молись, грешник, ибо последние дни наступают.

— О, да, я грешник, — широко улыбнулся демон и сделал шаг вперед. — Будь уверен, монах: таких грешников тебе еще не встречалось.

Фома перекрестился, решительно протиснулся мимо Кроули обратно на улицу, и очутился перед Азирафелем — не сибаритом-книжником, но ангелом из чина Начал. Суровым белокрылым ангелом, исполненным света.

— Ты скверный человек! — изрек он. При первых же звуках этого голоса Кроули вспомнил все подробности Падения. — Стыдись!

Доминиканец задрожал.

— Рater noster qui in celis es…[27]

— Убирайся прочь со своим славословием!

Гневный окрик швырнул Фому обратно в проулок. Ничего не видя перед собой, он оттолкнул демона и скрылся где-то в темноте.

— Азирафель, ты что творишь?! — выдохнул Кроули.

Ангел молча полоснул по нему взглядом, который в иных обстоятельствах мог заменить огненный меч, и отвернулся. Кроули опасливо приблизился к нему, выйдя из проулка на опустевшую улицу.

На брусчатке валялись терновые венцы, розги, грубо сколоченное из палок распятие… Рядом с ним ничком лежала давешняя мегера, — в своем последнем исступлении она не успела убраться с пути бегущей толпы.

Вильгельм опустился рядом с ней на колени, бережно перевернул ее на спину, достал из складок сутаны чистую тряпицу и принялся вытирать кровь с разбитого лица.

— Помоги… — простонала женщина, — помолись…

Стон перешел в короткий хрип, и она затихла.

— Господь не оставит тебя в своем милосердии, — Вильгельм всмотрелся в ее лицо, перекрестился и накрыл его испачканной в крови тряпицей.

— Оставит. Кончилось милосердие. И вряд ли было когда-нибудь.

Вильгельм и Кроули смотрели на ангела с одинаково бескрайним изумлением. А он сжал кулаки и, глядя куда-то поверх крыш странно потемневшими глазами, заговорил, точно бросал слова в последний бой:

— Непостижимым замыслом можно объяснить что угодно: Потоп, Голгофу, чуму… погром, что творится сейчас в еврейском квартале… Век за веком видеть голод, болезни, войны, страдания, и верить, что так надо, таков великий план… — голос Азирафеля прервался, будто что-то душило его: — Зачем ты мучаешь их?! Тысячи лет страданий — зачем?! Они же не делаются лучше! Их жизнь по-прежнему беспросветна! Я знаю, ты опять не ответишь, Господи, но я больше не верю в твое милосердие! Я…

— Замолчи, дурень! — рявкнул опомнившийся Кроули. Подскочив к Азирафелю, он тряхнул его за плечи: — В Ад захотел?!

— В Аду хотя бы не требуют веры! — Азирафель попытался вырваться.