Черноморские казаки - [17]

К особничеству присоединяется наследованное казаками от отдаленнейших их предков, расположение к «байдикам» и «баглаям». Эти славянские, или куфические слова, по глубокой своей древности, сделались ныне не переводимыми, а смысл имеют точно тот же, что итальянское dolce fare niente и турецкий кейф [13].

От соединения показанщицы с баглаями родится бедность, а от бедности происходит забвение различия между мое и твое. Впрочем, этот беспорядок обнаруживается только на степных табунах и стадах. Плохо лежит, брюхо болит [14]. Но кражи со взломом редки. От времени до времени на больших промежутках вспыхнет застрявшая где-нибудь в глуши искра былого запорожского гайдамацтва и составится шайка разбойников. Укрываясь в камышах и захолустьях степных балок, они нападают на беспечные хутора, пекут растопленной серой денежных людей, чтоб исторгнуть у них заветную кубышку с карбованцами, преследуются вооруженной силой и гибнут на виселице.

За особничеством следует или ему предшествует дробление семейств и дележ хозяйств. В черноморской казацкой хате не то, что в великороссийской крестьянской избе, — вы не найдете трех и четырех поколений на одних полатях. Здесь семьи вообще малолюдны; их не связывают в большие снопы ни рекрутская сказка, ни подушный оклад. Два-три сына старого казака, вступая в тот возраст, когда войско зовет их на службу Государеву, когда особенно должны бы они подать друг другу руку, чтобы отсутствие из дому одного вознаграждалось присутствием при домохозяйстве другого, — разрываются, роятся из отцовской хаты, следуя пословице: «не кайся рано вставши, а молод оженившись», — и каждый городит себе особый двор. Потом, покидая свою молодицу одинокой и беспомощной и напевая себе вполголоса:

Котилися вози з гори,

Поламались спицi,

Да вже-ж минi не ходити

На тi вечерницi, —

самобытный казак выезжает на службу, а в новой его хате, прежде чем паук успел раскинуть свой ткацкий прибор, поселяются бедность и нужда. Эти непрошеные жильцы встречают доброго молодца, когда он лихо, с пистолетным выстрелом, возвращается с служебной очереди, и они же — male suada fames — в ночной темноте, направляют его аркан на статного коня в панском табуне. Поучительно-печальная истина басни о молодом деревце, домогавшемся отдела от старого леса, является здесь в бесчисленных примерах. Справедливость требует, однако, сказать, что если обитатель Черноморья не любит сносить тяготы своего ближнего, то с удивительным терпением несет свое собственное бремя; товарищу, протянувшему к нему руку, отдает последний грош, не подумавши; за односума, оплошавшего в бою, умирает не колеблясь, и сокрытой от взоров людских горячей слезой кропит давно заросшую могилу брата, друга, благодетеля.

Непонятная натура. Что есть в ней лучшего, то скрыто, а пустяки и глупости снаружи.

Рассказ шестой

Земельный уряд. — Хозяйство. — Промыслы

Переставь меня кормить, иди меня защищать.

Еще в недавние времена казак вне военной послуги был табунщиком, охотником и рыболовом. Эти промыслы, пропитывая и снаряжая воинственного сына степей, вместе с тем служили ему приуготовительными упражнениями для его казацкого военного призвания. Около табунов, незнакомых с стойлом, он делался наездником; около стад, угрожаемых зверем, — стрелком, бойцом. Он свыкался с невзгодами пастушеского и охотнического кочеванья для перенесения трудностей и лишений бивака. В поисках, без дорог, за похищенными или затерявшимися животными, он изощрял память мест и способность ориентироваться, в ясный день и в темную ночь, в дождь и в туман, — а от степного одиночества приобретал он терпение и чуткость, которые так нужны были ему для военных засад, для отводных одиночных караулов, разъездов, поисков. В рыбачьем дощанике знакомился он с бурной стихией, чтоб на другом поприще смело и ловко владеть веслом канонирской лодки. Таков был, таков и теперь еще отчасти домашний быт казака на Черноморье. Но это быт устарелый, опадающий лист с дерева, — его вытесняет новый земледельческий быт.

Как семейный и земский поселянин, приуроченный к своему водворению и повинностью, стучащей на заре к нему в окно, и колыбелью, зыблющейся подле прялки его молодицы, нынешний казак сдружился с плугом и в нем ищет твердой опоры своему существованию. По изречению одного из семи мудрецов, он молится Богу о хлебе насущном, держась за плуг.

Впрочем хлебопашество Черноморского края составляет для народа предмет насущного только труда, а не богатства и даже не довольства. Оно чуждо всякого полеводного порядка и не всегда достаточно для пропитания местного народонаселения. Привоз хлеба из Ставропольской губернии обратился в существенную потребность екатеринодарских рынков и станичных ярмарок. Для продовольствия казаков на линии и в войсковом гарнизоне хлеб закупается за пределами войсковой земли, чаще всего в Воронеже.

Обыкновенным количеством засевается на полях Черноморья озимых и яровых хлебов 50 тысяч четвертей; собирается 300 тысяч четвертей (сам-шест). Причитается на душу около двух четвертей.

Сбор картофеля от посадки в одну весну простирается до 15 тысяч четвертей. Разведение его сообщается от казаков и к мирным черкесам.