Черноморье - [10]

– Ган, ты дороги наши видел? Тогда чего удивляешься. Это же не внедорожник, мать твою. И лет ей уже сколько.

– Ну, так ремонтируй чаще, а не запускай. Я все понимаю прекрасно, но, еб твою мать, ты начнешь ее чинить тогда, когда тут, в движке, все в пыль сотрется. Ладно, разговоры отставить. Давай-ка поработай немного, загоняй подъемник под нее и приступай.

Миша морщит нос, совсем по-детски получается в сочетании с его юным лицом.

– Я те поморщусь, думал, я всю грязную работу делать буду? Трудись, и воздастся тебе сторицей. Что особого ума не требует, с тем и сам справишься, – я хлопаю парня по плечу, – а потом я подключусь.

Миша нехотя приступает, а я лишь тихо усмехаюсь, пока перебираю принесенный инструмент, отбирая необходимое. Когда-то отец брал меня в гараж и поступал так же – взваливал на еще неокрепшие плечи тяжелую работу, покрикивал, когда у меня что-то не получалось, – не от злобы, а скорее, по привычке, но я был только благодарен ему. За всем этим крылось нечто большее, чем желание взвалить все на плечи того, кто моложе и не сможет отказать. Это была школа жизни, в которой нужно заработать свое место под солнцем.

– Эу, ты где витаешь? – Начальник цеха пощелкал пальцами перед лицом чужака. – Слышишь вообще, что я тебе говорю?

Пелена спала, он проморгался, пожал плечами.

– А зови меня Ган.

– Ган? Это что за хрень? Такого имени не бывает. Да мне срать, как тебя звать, лишь бы отзывался. Ган так Ган, ну, и хуй с ним. Значит, сегодня поговорю с Адмиралом, завтра он закрепит тебя за мной, понял? Ты сам-то этого хочешь?

– Пусть, – неопределенно ответил Ган.

Ему хотелось побыстрее сбежать отсюда, воспоминание волновало. Или не воспоминание. Было ли с ним такое в реальности? Самовнушение? Сон или чужая история? Чем больше он думал, тем сильнее болела голова. И как ни старался, никакие новые подробности не всплывали. Если это эпизод из его прошлой жизни, то понятно, откуда он разбирается в движках.

Ладно, он подумает об этом потом. Сейчас Ган слишком устал, чтобы ворошить воспоминания, похожие на кисель. Точнее, одно воспоминание. Память поиздевалась над ним – подкинула обрывок, и гадай теперь, где это было, когда, и почему у него такое странное имя.

Спокойного вечера не вышло. Когда круг солнца коснулся воды, зазвучал сигнал тревоги.

Гул колокола резанул по ушам, отозвался в голове – боль еще не прошла толком и вновь запульсировала в черепушке. Ган потер лоб, подскочил на влажной койке. Он только-только задремал после тяжелого трудового дня. В каюте было душно, и он едва-едва смирился с этой духотой и почти привык к ней, стал уже проваливаться в небытие, когда набат выдернул из липкого сна.

– Бляха-муха. – Ган глотнул вонючей, застоявшейся воды из мятой алюминиевой кружки на тумбочке и встал на ноги. Качнуло, но он удержался на ногах.

– Давай приходи в себя, – бормотал он сам себе.

Как будто квасил сутки! Чуть не стошнило, но вовремя переключился на другие мысли. «Так, надо вылезать из берлоги на воздух». За дверью каюты тянулся узкий длинный коридорчик с рядом дверей, за которыми располагалось такое же жилье. Вообще тут обычно селили тех, кто представлял бо́льшую ценность для общества, а ему выделили сразу, потому что не хотели помещать в один из блоков, расположенных прямо в пустом резервуаре судна, или танке, как его еще называют, откуда и получил корабль свое название. Мало ли, буйный окажется, порежет там кого или драку устроит. Но ножик вернули, посчитав, что в Черноморье, если захотеть, можно любую железяку найти. Кукри удобно лежал в ладони и был единственной зацепкой и связью с его прошлым, но Гану ни о чем пока не говорил. А должен ли был говорить?

Он взял нож и вывалился из одиночной каюты в душный коридор, пробрался по нему, цепляясь за выступы и дверные ручки. А потом по лестнице – наверх, к свежему воздуху. Люк был открыт, наверное, все уже вылезли давно, кто не испугался тревоги. Последний рывок – Ган подтянулся, выбросил тело и уселся на палубе.

Вокруг царила паника, носились с оружием черноморцы, орали, на другой стороне слышался рев, танкер немного качало. Может, поэтому его мутило – от качки?

Мысль о пиратах, не первый раз нападающих на закате, растаяла без остатка, когда Ган собрался с силами и обежал один из резервуаров. Там, зацепившись за борт, качалось нечто, отдаленно напоминавшее осьминога, только более бесформенное. Шлепали по палубе отростки – мерзкие, желейные, оставлявшие смрадный след. Еле уворачивались от них черноморцы, отпрыгивали в стороны. Стрелы гарпунов вязли в студенистом теле, сверху командовал Адмирал, уже расчехляли и разворачивали МТПУ. Рядом с Ганом с противным звуком врезалось в стену тело моряка, он глянул – помогать было уже бесполезно, бездыханный черноморец с переломанными костями сполз на палубу, на лице застыла гримаса боли. Рука еще цеплялась за железный прут – Ган с трудом разжал пальцы, подбросил арматуру, прикинул вес. Затем перевел взгляд на спрута. Тот щелкал клювом в десяти метрах, одно из щупалец уже подбиралось к человеку, тыкалось во все подряд на палубе, сшибало анкерки, разбрасывало сложенные в углах канаты.