Чернобыльская тетрадь - [57]

— группа изучения причин аварии и безопасности АЭС — ответственные Шашарин, Мешков;

— группа изучения реальной радиационной обстановки вокруг атомной станции — ответственные Абагян, Воробьев, Туровский;

— группа аварийно-восстановительных работ — ответственные Семенов, Цвирко, монтажники;

— группа оценки необходимости эвакуации населения Припяти и близлежащих хуторов и деревень — ответственные Шашарин, Сидоренко, Легасов;

— группа обеспечения приборами, оборудованием и материалами — ответственные Главэнергокомплект, Главснаб.

Приземлились на аэродромчике между Припятью и Чернобылем. Там уже ждали машины. Встречали генерал Бердов, секретарь горкома партии Гаманюк, председатель горисполкома Волошко и другие. Подъехал и Кизима на „газике“. Мы с Марьиным сели в „газик“ (Кизима был за рулем) и попросили его проскочить к аварийному блоку. Майорец тоже порывался туда, но его отговорили, и он с командой поехал в горком КПСС. Миновали кордон оцепления и свернули на промплощадку...»

Ненадолго прерву свидетельство Г. А. Шашарина, чтобы охарактеризовать заведующего сектором ЦК КПСС В. В. Марьина.

Марьин Владимир Васильевич — по образованию и опыту работы инженер-строитель электростанций.

Долгое время он работал главным инженером строительно-монтажного треста в Воронеже, участвовал в сооружении Нововоронежской АЭС. В 1969 году был приглашен на работу в ЦК КПСС в качестве инструктора ЦК по атомной энергетике в отдел машиностроения.

Я довольно часто видел его на коллегиях Минэнерго СССР, партийных собраниях, на критических разборах работы атомных энергетиков в объединениях и главных управлениях. Марьин принимал деятельное участие в работе пусковых штабов атомных строек, лично знал начальников управлений строительства всех АЭС и напрямую, минуя Министерство энергетики, эффективно помогал стройкам в решении вопросов обеспечения оборудованием, материально-техническими и трудовыми ресурсами.

Лично мне этот человек был симпатичен своей прямотой и ясностью мышления. Трудолюбивый, динамичный, работоспособный, постоянно повышающий свою квалификацию инженер. Внешне — крупный, рыжеволосый, с громовым басом, сильно близорукий, сверкающий толстыми стеклами роговых очков. Марьин при всем при том был прежде всего строителем и в вопросах эксплуатации АЭС не разбирался.

В конце семидесятых годов, работая начальником отдела в ВПО Союзатомэнерго, я часто бывал у него в ЦК, где он, в ту пору единственный в аппарате Центрального Комитета КПСС, занимался вопросами атомной энергетики.

Обсудив дела, он обычно позволял себе лирические отступления, жаловался на перегруженность.

— У тебя вот десять человек в отделе, а на мне одном висит вся атомная энергетика страны... — и просил: — Оперативней помогайте мне, вооружайте материалами, информацией...

Частыми у него в ту пору были спазмы сосудов мозга с потерей сознания и неотложкой...

В начале восьмидесятых годов в ЦК был организован сектор атомной энергетики. Марьин возглавил его, и тогда, наконец, появились помощники. Одним из них стал Г. А. Шашарин, опытный атомщик, многие годы проработавший на эксплуатации АЭС, будущий заместитель министра энергетики по эксплуатации атомных станций.

С ним-то теперь и ехал Марьин в «газике» Кизимы к разрушенному блоку. Пока они ехали по шоссе Чернобыль — Припять, навстречу им еще попадались автобусы и частные машины. Началась уже самоэвакуация. Некоторые люди с семьями и радиоактивным барахлом покидали Припять навсегда еще 26 апреля днем, не дождавшись распоряжений местных властей...

Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«Кизима подвез нас к торцу четвертого блока. Мы вышли из машины рядом с завалом. Без респираторов и защитной одежды. Никто из вновь прибывших не представлял себе масштабов катастрофы, а Брюханову и Фомину было не до нас. Затруднялось дыхание, жгло глаза, душил кашель, появилась какая-то внутренняя суетливость, неотчетливое желание драпануть куда-нибудь. И еще одно — стыдно было смотреть на все. Думалось невольно: неужели это мы привели к „этому“? Еще по дороге сюда, когда в поле зрения появился разрушенный блок, Марьин стал кричать. Мол, вот до чего дожили. Это, стало быть, и наша работа, говорит, в этом ужасе, в одной куче с работой Брюханова и Фомина...

Кизима уже побывал здесь с утра. Никаких дозиметров у нас, конечно, не было. Кругом валялись графит, обломки топлива. Видны были поблескивающие на солнце, сдвинутые со своих опор барабаны-сепараторы. Над полом центрального зала, похоже, около реактора, виднелся огненный ореол, словно солнечная корона. От этой короны поднимался легкий черный дымок. Мы подумали тогда, что это горит что-нибудь на полу. В голову не шло, что это реактор. Марьин был вне себя от злости, матерился, в сердцах пнул графитовый блок. Мы тогда еще не знали, что от графита „светит“ две тысячи рентген в час, а от топлива — все двадцать тысяч... Был хорошо виден полусмятый аварийный бак СУЗ, так что мне стало ясно, что взорвался не он. Бесстрашный Кизима ходил и как хозяин сокрушался, что вот-де, мол, строишь, а теперь вот ходи по разрушенным плодам труда своего. Несколько раз уже, говорит, был здесь с утра, чтобы проверить — не мираж ли все это? Оказывается, не мираж. Даже ущипнул себя пару раз. Говорит, что от размазни Брюханова ничего другого и не ждал. Это, по мнению Кизимы, должно было случиться рано или поздно.