Чернобыльская тетрадь - [49]

— Смотрите! Графитовые блоки. Ясно ведь различимо. Вон блок с „папой“ (выступом), а вон с „мамой“ (с углублением). И дырки посредине для технологического канала. Неужто не видите?

— Да вижу... Но графит ли это?.. — продолжал сомневаться Лютов.

Эта слепота людей меня всегда доводила до бешенства. Видеть только то, что выгодно твоей шкуре! Да это ж погибель!

— А что же это?! — уже начал орать я на начальника.

— Сколько же его тут? — очухался наконец Лютов.

— Здесь не все... Если выбросило, то во все стороны. Но, видать, не все... Я дома в семь утра, с балкона, видел огонь и дым из пола центрального зала...

Мы вернулись в помещение БЩУ. Здесь тоже здорово пахло радиоактивностью, и я поймал себя на том, что словно впервые вижу родной БЩУ-4, его панели, приборы, щиты, дисплеи. Все мертво. Стрелки показывающих приборов застыли на зашкале или нуле. Молчала машина „ДРЭГ“ системы „ Скала“, выдававшая во время работы блока непрерывную распечатку параметров. Все эти диаграммы и распечатки ждут теперь своего часа. На них застыли кривые технологического процесса, цифры — немые свидетели атомной трагедии. Скоро их вырежут, думал я, и как величайшую драгоценность увезут в Москву для осмысливания происшедшего. Туда же уйдут оперативные журналы с БЩУ и со всех рабочих мест. Потом все это назовут „мешок с бумагами“, а пока... Только двести одиннадцать круглых сельсинов-указателей положения поглощающих стержней живо выделялись на общем мертвом фоне щитов, освещенные изнутри аварийными лампами подсветки шкал. Стрелки сельсинов застыли в положении 2,5 метра, не дойдя до низа 4,5 метров.

Я покинул БЩУ-4 и побежал по лестнично-лифтовому блоку вверх, на 27-ю отметку, чтобы сменить Топтунова и Акимова в 712-м помещении. По дороге встретил спускающегося вниз Толю Ситникова. Он был плох, темно-буро-коричневый от ядерного загара, непрерывная рвота. Преодолевая слабость и рвоту, сказал:

— Я все посмотрел... По заданию Фомина и Брюханова... Они уверены, что реактор цел... Я был в центральном зале, на крыше блока „В“. Там много графита и топлива... Я заглянул сверху в реактор... По-моему, он разрушен... Гудит огнем... Не хочется в это верить... Но надо...

Это его „по-моему“ выдавало мучительное чувство, которое испытывал Ситников. И он, физик, не хотел до конца верить, не верил глазам своим, настолько то, что он увидел, было страшно...

Всю историю развития атомной энергетики „этого“ боялись больше всего. И скрывали эту боязнь. И „это“ произошло...

Ситников, шатаясь, пошел вниз, а я побежал наверх. Комингс (порог) у двери в 712-м помещении высокий, примерно 350 миллиметров. И все помещение заполнено водой с топливом поверх комингса. Из помещения вышли Акимов и Топтунов — отекшие, темно-буро-коричневые лица и руки (как оказалось при осмотре в медсанчасти, такого же цвета остальные части тела. Одежда лучам не помеха). Выражение лиц — подавленное. Страшно распухли губы, языки. Они с трудом говорили... Тяжкие страдания, но и ощущение недоумения и вины одновременно испытывали начальник смены блока Акимов и СИУР Леонид Топтунов.

— Ничего не пойму, — еле ворочая распухшим языком, сказал Акимов, — мы все делали правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя... Мы доходим... Открыли, кажется, все задвижки по ходу... Проверь третью на каждой нитке...

Они спустились вниз, а я вошел в небольшое 712-е помещение, площадью примерно восемь квадратных метров. В нем находился толстый трубопровод, который раздваивался на два рукава или нитки, как говорят эксплуатационники, диаметром 200 миллиметров каждая. На этих рукавах было по три задвижки. Их-то и открывали Топтунов и Акимов. По этому трубопроводу, как думал Акимов, вода от работающего питательного насоса шла в реактор... На самом же деле в реактор вода не попадала, а лилась в подаппаратное помещение и оттуда заливала кабельные полуэтажи и распредустройства на минусовых отметках, усугубляя аварию...

Странно, но абсолютное большинство эксплуатационников, и я в том числе, выдавали в эти несусветные часы желаемое за действительное.

„Реактор цел!“ — эта лживая, но спасительная, облегчающая душу и сердце мысль околдовывала многих здесь, в Припяти, Киеве, да и в Москве, из которой неслись все более жесткие и настойчивые приказы:

— Подавать воду в реактор!

Эти приказы успокаивали, вселяли уверенность, динамизм, придавали сил там, где им уже по всем биологическим законам не полагалось быть...

Трубопровод в 712-м помещении был полузатоплен. А от этой воды «светило» около тысячи рентген в час. Все задвижки обесточены. Крутить надо вручную. А вручную крутить долго — часы. Вот Акимов и Топтунов крутили их несколько часов, добирая роковые дозы. Я проверил открытие задвижек. По две задвижки на левой и правой нитках были открыты. Принялся за третьи по ходу. Но и они оказались подорванными. Стал открывать дальше. Находился в помещении около двадцати минут и схватил дозу 280 рад...

Спустился в помещение блочного щита управления, сменил Бабичева. Со мной на БЩУ находились: старшие инженеры управления блоком Гашимов и Бреус, старший инженер управления турбиной Саша Черанёв, его дублер Бакаев, начальник смены реакторного цеха Сережа Камышный. Он теперь бегал везде по блоку, в основном по деаэраторной этажерке, чтобы отсечь левые два деаэраторных бака, из которых вода поступала на разрушенный питательный насос. Однако отсечь не удавалось. Задвижки там диаметром шестьсот миллиметров, а после взрыва деаэраторная этажерка отошла от монолита примерно на полметра, порвав штоковые проходки. Управлять задвижками даже вручную стало невозможно. Пытались восстановить, надставить, но высокие гамма-поля не позволили этого сделать. Люди «выходили из строя». Камышному помогали старший машинист турбины Ковалев и слесарь Козленко...