Чернильный ангел - [57]

Они сидели, молча глядя друг на друга. И вдруг она проделала свой коронный номер, который в свое время его и подкосил: один глаз закрыт — белое веко, черная дуга ресниц, — а другой так же легко и ненапряженно открыт, смотрит спокойно и весело.

Вдруг затрещал телефон. Звонила одна его старая знакомая. Своим бархатным голосом она сообщила последние новости, потом выразила удивление по поводу того, что он не может пойти с нею в театр.

— Странно, — говорила она, — по-моему, в любой интеллигентной семье должно быть правило: каждый может встречаться с кем угодно и не давать никому отчета!

«Что же, — хмуро думал Виноградов, — выходит, у нас неинтеллигентная семья?»

Вдруг он увидел, что рядом стоит его жена, глаза ее полны слез и подбородок дрожит.

— Опять? — сказала она.

— Что опять? — закричал он. — Уже по телефону нельзя звонить?

— Да! — закричала она. — Нельзя!

Тесть вдруг захрапел особенно громко, страшно...

Ранним утром, спустив коляску по лестнице, они вышли на прогулку. Было холодно. Дорога, разъезженная вчера, так и замерзла — остекленевшей гармошкой.

Они двигались молча. Какое-то удовольствие было в том, чтобы везти коляску, — накатистость, упругие покачивания напоминали езду на велосипеде или, еще раньше, бег со звенящим, катящимся колесом на упругой, изогнутой проволоке.

Они въехали в пустой парк, покатились по аллее. Во льду были видны вмерзшие листья, ярко-зеленая трава. Сходя с дороги, он разбивал каблуком лед над пустотой, — открывались теплые, парные объемы с мокрой спутанной травой.

Город кончался, начинались дачи.

— Ну что ж, — вздохнув, сказала жена. — Будем жить скромно, ни в чем себе не отказывая.

— А ты чего, — спросил Виноградов, — эти чулки напялила? Других у тебя нет?

— А мне другие нельзя. У меня ноги тонкия. Тон-кия! — важно повторила она...

— Все равно — надень!

— Ну ладно, — вдруг сказала она, — теперь я буду тебя слушаться...

По дороге рядом с ними шел человек с красным баллончиком в руке... Потом они выехали на перекресток и увидели, что по всем дорогам идут люди с красными баллончиками, стекаясь к домику за железно-сетчатым забором...

Потом они со светлыми, ясными лицами скользили по ледяному склону, держа колясочку...

— Лю-юдк! Смеется!

Рассказ о пользе молока

В то лето я жил в одной крымской деревне, которая, собственно, уже перестала быть деревней, после того как в ней поставили стеклянный куб столовой, на берегу моря натянули на изогнутые трубы тяжелую полосатую парусину и подвесили слово «Павильон», и пыльный автобус два раза в день стал выгружать приезжих, которые сразу же начинали ходить между нагретых деревянных столов базара, греметь подносами в столовой, валяться у воды на плоских горячих камнях.

Я жил один, спокойной жизнью без всяких событий — спал, купался, в два часа обедал, в семь пил густой оранжевый сок у стеклянной будки, а в девять, когда уже темнело, подходил к мраморным столикам павильона и выпивал молока из бумажного пакета. То было большое удовольствие — идти два часа, гуляя, через теплый вечерний воздух, подойти к белым столикам, взять вощеную пирамидку, оторвать стиснутыми зубами плотный, скользкий угол и пить холодное молоко, чувствуя его струйку до самого желудка, потом оторваться, перевести дух, побултыхать — еще много! — и снова пить.

Каждый раз во время этой процедуры я встречал одного человека — огромного, тяжелого, лет не больше тридцати, но уже лысо-седого, в синих, потертых до желтизны, джинсах, в замечательной рубашке «плейбой» с воротничком на пуговках. Слегка сдавленный с боков череп, шальные, чуть навыкате глаза, быстрая кривая усмешка... из всего этого, каждый раз неожиданно, получалось то, что называют иногда «отрицательным обаянием».

В один из дней, когда после дождя было холодно и сзади на голые ноги летела каплями грязь, я проходил мимо столиков в неурочное время и вдруг увидел его — он уже стоял там, отрывая у пакета верхушку.

— Что ж такое? — сказал он мне, усмехнувшись. — Уже я загудел. Сорвался сегодня раньше обычного.

От павильона мы пошли в столовую. В очереди он стоял, переминаясь, надуваясь, с тоской смотрел на спины впереди — видно, очень уж он не любил стоять в очередях, привык, чтобы все его желания выполнялись сразу.

Наконец мы взяли подносы, измазав о них руки чем-то синим, поставили тарелки с первым и уже на край, косо, тарелки со вторым. Маленькими шажками, чуть присев, мы поднесли подносы к столику, расставили тарелки, поставили в блюдечке хлеб. Потом он ушел и вернулся, зажав под мышкой бутылку лимонада, а в пальцах он удерживал три тонких стакана, стряхивая с них капли.

...Конечно, я его вспомнил!

Как он, поправляя тяжелой, негнущейся перчаткой шлем-скорлупу, круто проехал за воротами и с треском (треском досок) прижал какого-то игрока к борту...

Потом мы сидели на шершавом гранитном парапете.

— Да ну! — говорил Юра (не в смысле удивления, а в смысле отказа).

— Ну, что там у тебя вышло-то, в команде?

— А-а-а!

— Может, все-таки попробовать, пошустрить?

— Да ну! Если по всем недостаткам своим начать бить, можно и некоторые достоинства порушить. Они ведь связаны как-никак...