Чернильный ангел - [149]

— К счастью, мы не имеем к ней никакого отношения! — иронически усмехнулась Втахова, с ходу прочтя намерения Кузи. Втахова была у нас представителем могущественного концерна «Пауэлл», верней, заведовала его благотворительной деятельностью у нас — в частности, дружбой наших народов за их счет.

— Ваши налили в спирт чернил, ваши же и столкнули... загадили все ручьи! — строго проговорила Втахова. Да, быстро она там научилась говорить «ваши» — о наших! Да, информация у нее поставлена — не зря у нее даже на кухне мерцает компьютер!

— Но цистерна-то — с вашими фирменными знаками! — широко и как бы простодушно улыбнулся Ваня. Для себя что-то кроит?

Знал бы, что в моей квартире будут твориться такие дела, — не поехал бы!

— Я, в общем-то, спешу. — Я поднялся.

— Горца из батиной квартиры выселять? — снова простодушно (простодушно ли?) улыбнулся Ваня.

— И ты собираешься выкинуть человека на улицу? — Изумленно, словно увидев меня по-настоящему впервые, Кузя глядел одним глазом на меня, а другим — на Втахову.

Ясно. Зарабатывает очки. А меня топит. Но мне это не важно — мне лишь бы конкретно выполнить задачу. Под себя Кузя строит пьедестал? Пусть!

Я поднялся.

— Пусть идет! — глянув на меня, потом на Кузю, сказал «добрый» Ваня.

Да, хочу уйти. Мне кажется, меня в моей квартире уже не уважают.

— Останьтесь — мне надо с вами поговорить отдельно, — сверкнула очками Втахова.

Отдельно — пожалуйста. Но в этой безобразной сцене, которая тут началась, участвовать не намерен. Я с грохотом закрылся в уборной.

Тончайшая, нежнейшая заграничная туалетная бумага, язычком свешивающаяся перед моим лицом, качалась взад-вперед от моего шумного дыхания...

Ну?.. Передохнул? С лязгом отодвинув щеколду, я вышел.

И увидел свой чернильный отпечаток на экране компьютера.

— Премию мы хотим назвать «Чернильный ангел», — пояснял Кузя Втаховой, снимая фотографию со считывающего устройства. — И хотели бы это изображение сделать символом.

Он обернулся в мою сторону, но ненадолго — я, видимо, его уже не интересовал: отдал свою чернильную душу для символа — и хорош!

— Присуждается за творческий вклад в дружбу народов... в наши дни. — Кузя скромно потупился.

Думаю, что Джалил Шакроевич и Багаутдин Анварович одобрили бы его действия — и с радостью приедут на чествование. «Надежный оплот»! Фирма «Пауэлл» должна поддерживать нашу дружбу, а то разругаемся — мало не покажется!

Видимо, Кузя прочел что-то нехорошее в моей ухмылке, потому что решил окончательно возвысить себя — и унизить меня.

— Неужели ты мог подумать, что это я для себя крою? — скорбно произнес он.

— А... для... кого же? — уличенный в самых низменных мыслях, пролепетал я.

Я огляделся вокруг... Неужели для Вани?

...Да-а... тот, конечно, пошуровал! Однажды по пути с Дальнего Востока в пьяном виде выпал из поезда, сломал руку — и тут же женился... Потом Амгыльда долго жила у него на даче, но Ване как-то все было недосуг — новые удовольствия и новые неприятности искали его! Да, действительно! Представители многих народов — их число у нас более ста — на моей памяти разыскивали Ваню, но в основном с угрозами: что-то там он у них спер, какие-нибудь оленьи торбаза, вышитые бисером, — но богатства, надо сказать, не копил — «уведенное» от одного друга дарил следующему. Василий Пуп, главный оплот нашей дружбы народов, брал Ваню несколько раз на разные курултаи, но закаялся — уж больно бурно Ваня дружил!

Ему? — я вопросительно поглядел на Ваню, потом на Кузю, и тот многозначительно «кивнул ресницами»... Ну что ж! Годится!

Слава Богу, что мою душу не запятнала незаслуженная слава!

— Мы должны с вам поговорить отдельно, не уходите. — Жесткий голос Втаховой настиг меня буквально в дверях.

...«За хорошей дружбою прячется любовь!» — эту песню мы слегка насмешливо пели с Фатьмой, сидя на диване на семнадцатом этаже минской гостиницы «Дружба», где и познакомились тогда на всесоюзном слете молодых дарований тогда еще могучего Советского Союза.

«Торчат лопатки татарчат» — сейчас я вспомнил лишь одну строчку молодой поэтессы. А может, она ничего больше и не написала? Просто ей зачем-то было надо оказаться на этом слете, и она придумала эту строчку — а дальше уж комсомольские органы республики, где у нее все были родичи, сделали остальное.

Потом мы встречались на подобных слетах два года, она считалась поэтессой, я — прозаиком, но о литературе, насколько мне помнится, никогда не говорили, зато чего только не придумывали другого!

— Торчат лопатки татарчат? — спрашивал я ее при встрече.

— Торчат, куда они денутся! — лихо отвечала она.

Все эти слеты стали для нас лишь способом встреч и проходили столь бурно, что не только она прекратила сочинять стихи — не до этого! — но даже я под ее влиянием почти бросил писать прозу: не до того!

Помню, как однажды на семинаре в Дубултах, продолжавшемся две недели, я так ни разу почти и не заглянул в свой номер — зашел только лишь за машинкой, уже уезжая. Вдруг схваченный грустью, я постоял над письменным столом, за которым по идее я должен был трудиться не уставая... вместо этого он, девственный, покрылся слоем пыли! Куда меня тащит — и еще утащит — жизнь в образе этой раскосой бестии?