Чернильница хозяина: советский писатель внутри Большого террора. - [24]

Написанная Афиногеновым пьеса о профессоре и его внучке поднимала вопрос о том, как преодолеть страх смерти, и показывала, что человек может сделать это, не надеясь на государство и официальную идеологию, с помощью своего внутреннего мира: книг, семьи и близких друзей. Афиногенов изобразил драму пережившего террор человека, полностью умолчав об опасной социальной реальности. По всей видимости, советский зритель прекрасно знал, что скры­вается за этим молчанием.

Источники

Афиногенов А. Статьи. Дневники. Письма. Воспоминания. М., 1957.

Афиногенов А. Избранное в 2 т. М., 1977.

Каверин В. Эпилог. М., 1989.

Прокофьева С. Годы 1936–38.[24] Уроки гнева и любви: Сб. воспоминаний о годах репрессий (1918 год — 80-е годы). Вып. 7. СПб., 1994.

Саед-Шах А. Поселку писателей Переделкино — 70 лет.[25] Вечерняя Москва, 26.08.2005.

Эткинд А. Кривое горе. М., 2016.

Творческая конференция по драматургии 4 мая 1941 (стенограмма). РГАЛИ, Ф. 631. Оп. 2. Ед. хр. 487.

Фонд А. Н. Афиногенова в РГАЛИ. Ф. 2172.

Hindus M. Crisis in the Kremlin. New York, 1953.

Глава 8. Последняя война

31 декабря 1940 года на даче у Афиногеновых собралась большая компания. На встречу Нового года пришли будущие лауреаты Сталинской премии Нико­лай Погодин, Николай Вирта, Петр Тур и другие писатели и драматурги. С мо­мен­та опалы прошло всего два года, и за это время Афиногенов снова сумел оказаться в центре светской жизни. Вечеринка удалась: все разошлись только в девять утра.

Хозяева в качестве развлечения составили для гостей шуточную анкету: нужно было ответить на семь вопросов, чтобы через год снова собраться и посмо­треть, сбылось ли загаданное. На вопрос «Кем вы будете в новом году — блон­динкой или брюнеткой?» гости отвечали: пегой, полосатой, лысым.

Впрочем, большинство вопросов были серьезными и так или иначе касались войны, которая уже вовсю шла в Европе: «Будем ли мы воевать в 1941 году?», «Как разовьется мировая война в 1941 году?» В ответах писатели и их жены проявили почти полное единодушие: «Адольфа Ивановича побьют», «провал Гитлера», «поражение Германии». Многие даже не верили, что СССР придется вступать в войну. Наибольшие оптимисты предрекали мировую революцию. «Надеюсь на Политбюро, не подведет», — писал Аркадий Первенцев.

***

1 июля 1941 года после полуторалетнего перерыва Афиногенов снова начал вести дневник. Как и многих современников, его побудило к этому нападение гитле­ровских войск на СССР. На протяжении 30-х годов советская пропаганда убеж­дала, что новая война будет иметь всемирно историческое значение: она станет финальной битвой между силами коммунизма и капитализма. После веролом­ного нападения капиталистических сил советские войска пе­рейдут в стреми­тель­ное наступление, перенесут войну на территорию про­тивника и устроят мировую пролетарскую революцию. После этого на земле (или хотя бы в Евро­пе) должен будет установиться новый социальный порядок — без классов и без войн.

Поэтому неудивительно, что Афиногенов назвал свои записки «Дневник по­след­ней войны». Многие из этих записей поражают интонацией смирения перед смертью: «Миллионы погибнут. Но миллионы и выживут. И спасшиеся будут жить в новом мире — без войн. Какая тогда будет жизнь? <…> Все это интересно… но все это уже мимо меня и не во мне. Во мне лишь одно ощуще­ние — полного покоя перед лицом событий. Ожидание неизбежной и хладно­кровной встречи с врагом. Смерть в войне не как искупление или жертва — нет, как естественный конец жизни, прожитой в роковую полосу мировой исто­рии».

Рассуждения о неизбежности и банальности смерти прямо возвращали Афино­ге­нова в ситуацию 1937 года, когда он ждал ареста на своей даче в Передел­кине: «Жизнь… не все ли равно, где она оборвется, раз она уже прожита. Про­жи­та и испытана — и все было в жизни моей — и слава, и почет, и падение на дно — и новый медленный подъем… но уже усталым и больным подымался я после 1937 года — тогда именно и зрело во мне это равнодушие к собственной жизни, которое, знаю, кончится моей смертью, и смертью скорой. Вот так я встречаю последнюю войну свою — и сейчас уже удаленно смотрю на тех, кто еще живет и борется за свое существование…»

Как утверждали многочисленные книги и фильмы, большевик должен был преодолеть буржуазный страх смерти, решиться на подвиг во имя идеи, чтобы воскреснуть в новых поколениях, которые будут жить уже при коммунизме. Большой террор ставил под вопрос этот центральный для официальной пропа­ганды миф: люди, пережившие опыт повседневного ожидания смерти, больше не воспринимали ее как подвиг. Они столкнулись с подлостью и цинизмом функционеров, увидели хаотические метания идеологов, неспособных внятно объяснить причины низвержения прославленных вождей и выборочность тер­рора, и их доверие к режиму оказалось подорванным.

В самом начале войны возникла угроза не только военного, но и идеологиче­ского коллапса всего советского проекта. Несмотря на годы социального контроля, борьбы с инакомыслием и партийной пропаганды, уже в первые дни войны видимое единодушие советского общества было разрушено. Ответом на вторжение Гитлера и отступление советских войск стал не только подъем патриотизма, но и паника. Аноним, написавший письмо члену Политбюро и первому секретарю Ленинградского горкома ВКП(б) Андрею Жданову, так описывал ситуацию в Ленинграде через пять дней после начала войны: «Репродукторы кричат: „Не выключайте радио!“ — но тошно делается, люди гибнут где-то, а у нас музыка гремит, а в магазинах кошмар, население делает запасы, у кого есть деньги, конечно. <…> Я считаю, что надо милиции просто-напросто гонять очереди, а то получается полная паника, в очередях можно услышать всевозможную провокацию, уже болтают, что Россию про­дали, что Сталин уже скрылся». Советские граждане прекрасно знали, что в пуб­лич­ных местах такие разговоры вести не стоило. Но страх наказания больше не останавливал людей.