Чернильница хозяина: советский писатель внутри Большого террора. - [2]

В 1927 году Афиногенов переехал в Москву, где сделал стремительную карьеру внутри Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) — самой влиятельной литературной организации конца 1920-х. Руководитель РАППа Леопольд Авербах зачастую получал указания напрямую от Сталина и высшего партий­ного руководства и виртуозно организовывал травлю не до конца лояльных писателей (открыто нелояльных к этому моменту почти не осталось). Подстро­иться под требования РАППа было практически невозможно: орга­низация строго придерживалась сталин­ской линии в политике, а сталинская линия постоянно и непредсказуемо менялась. Задача РАППа поэтому сводилась к тому, чтобы первым заявлять о безусловной правоте Сталина и превращать политические лозунги в художественные высказывания.

Слава пришла к Афиногенову после премьеры пьесы «Чудак» (1929) — очень быстрой реакции на сталинский призыв мобилизовать низы партии против ее верхов под лозунгом искоренения бюрократизма. «Чудак» выводил на сцену молодого беспартийного энтузиаста Бориса Волгина, который оказывался убедительнее и эффективнее догматичных партийцев и циников-карьеристов. По сюжету Волгин берет на фабрику еврейку Симу Мармер, несмотря на про­тиводействие антисемитски настроенных рабочих. В конце его увольняют и грозят отдать под суд, а затравленная Сима бросается в реку — однако мораль не в этом, а в том, что Волгин и без партбилета оказывается способен правильно интерпретировать политику партии. Сталин ценил лояльность РАППа, он пришел на представление «Чудака» во МХАТ-2, пожал автору руку и сказал: «Хорошо».

Уже к середине 1920-х годов стало понятно, что, несмотря на все программные заявления о рождении нового пролетарского искусства, авангард так и не сумел завоевать массовую аудиторию и плохо справлялся с задачей распространения марксистской идеологии в плохо образованной стране. Даже в столице публика устала от радикальных художественных экспериментов: новаторские «Баня» и «Клоп» Маяковского в постановке Всеволода Мейерхольда по большому счету провалились, зато на булгаковских «Днях Турбиных», которые даже близко не могли считаться образцовой советской пьесой, во МХАТе стабильно был аншлаг. 

^{Сцена из спектакля «Дни Турбиных» в Московском Художественном театре. 1928 год}

^{РИА «Новости»}

МХАТ — самый яркий пример сбоев в советской культурной политике: больше чем через десять лет после революции главный театр страны, в который регу­лярно приезжало высшее руководство во главе со Сталиным, так и не имел в репертуаре выдержанной в партийном духе пьесы на современном советском материале. Создателям самой влиятельной театральной школы ХХ века, основанной на психологизме и подтексте, просто нечего было ставить. Многие советские драматурги приносили свои пьесы во МХАТ, но раз за разом выясня­лось, что для того, чтобы играть шаблонных большевиков и классовых врагов, не нужна система Станиславского.

Афиногенов взялся исправить этот недостаток. Ему удалось найти «философ­ский камень» советского искусства: один из первых он сумел перевести передо­вицы «Правды» и речи партийных вождей на язык драматургии и совместить острый сюжет, узнаваемых персонажей и идеологическую выдержанность. Он отказался от изображения революционных масс на сцене и перенес сцени­ческое действие в комнатные интерьеры — вполне в духе Чехова и Ибсена, которых он и считал примерами для подражания. Для драмы такого типа необходима была фигура сомневающегося интеллигента, и тут Афиногенову повезло: в самом начале 1930-х годов в партийной печати снова вспыхнула дискуссия о том, что делать с «попутчиками»[2]. Враги революции были высланы, уничтожены или лишены прав, а «попутчики» вроде как и сочувст­вовали большевистскому проекту, но медлили раствориться в партийных рядах. Это создавало пространство для драмы: между абсолютным злом и абсо­лютным добром оказывался человек, которому предстояло сделать выбор.

^{Храм Христа Спасителя. 1931 год}

^ТАСС

Пятого декабря 1931 года в Москве снесли храм Христа Спасителя, а 24 декабря во МХАТе первый раз сыграли пьесу Афиногенова «Страх». Перед премьерой он записал в дневнике: «Сегодняшний день решает все. <…> Говорят, будет весь Кремль. <…> И ужасная тоска щемит. <…> Вдруг гроб, треск, провал, — а завтра, завтра газеты разнесут, и пошла, пошла катавасия, и ото всего здания, как от храма Христа, — останется меловая гора». Однако тревога Афиногенова была напрасной.

Главным героем пьесы был интеллектуал-«попутчик», профессор Бородин (в нем публика могла узнать физиолога Ивана Павлова). Бородин утверждал, что людьми руководят безусловные стимулы: любовь, голод, гнев и страх. В кульминационной сцене профессор поднимался на трибуну, чтобы расска­зать о своем сенсационном открытии: все советское общество поражено стра­хом. «Восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры. Молочница боится конфиска­ции коро­вы, крестьянин — насильственной коллективизации, советский работ­ник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, технический работ­ник — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талант­ливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное проис­хождение, пролезать на высокие посты, — говорил Боро­дин. — Уни­чтожьте страх, и вы увидите, какой богатой жизнью расцветет страна!» В зале хло­пали — не только игре актера Леонидова, но и содержанию речи профес­сора. Чтобы дать отпор реакционной теории, на трибуне появля­лась старая больше­вичка Клара. Она громила бородинскую теорию эмпирикой: во время револю­ционной борьбы настоящие большевики победили в себе страх, стали бес­страшными; новое общество отбросило старый мелкобуржуаз­ный страх как пережиток. Бородин был раздавлен этим аргумен­том. Осознать правоту Клары ему помогала следователь ГПУ, показывавшая, что он стал жертвой антисовет­ского заговора. Бородин признавал свои ошибки и обещал еще принести пользу советской власти.