Чернильная смерть - [132]
«О краях к северу от Омбры рассказывали чудеса. Никто из жителей города не видел их своими глазами, но все знали о них из песен. Когда крестьяне хотели на несколько драгоценных мгновений забыть о тяжком труде, они воображали, что стоят на берегу озера, в чью зеркальную гладь будто бы любят смотреться великаны. Они представляли себе, как всплывают на поверхность живущие там русалки и забирают их к себе во дворцы из жемчуга и перламутра. Пот тек по лицам крестьян, но они тихонько напевали песни о горах, накрытых снежными шапками, и о гнездах, которые люди построили на огромном дереве, когда великаны начали воровать их детей».
Гнезда… Огромное дерево… Воровать детей… Да, это оно!
Фенолио схватил Сланца и посадил на плечо Деспине.
— Сланец проводит тебя к маме, — сказал он. — Мне нужно к Принцу.
«Сеньора Лоредан права, Фенолио! — думал он, торопливо пробираясь через толпу перепуганных детей, плачущих матерей и растерянных разбойников. — Ты глупый старик, мозги у тебя затуманены вином, и ты не помнишь собственную повесть! Орфей, наверное, теперь больше знает о твоем мире, чем ты».
Но тщеславие, жившее у него где-то между лбом и грудиной, сразу возмутилось. «Да как же тебе все их помнить, Фенолио? — зашептало оно. — Их просто слишком много. Такая уж у тебя неисчерпаемая фантазия».
Да-да, он тщеславный старик, и не спорит с этим. Но разве для гордости совсем уж нет оснований?
Негодные помощники
Когда мы, уходя, играем в игры, Для бегства оставляя щель.
Сквозняк Судьбы, болтами скрипнув.
Предательски захлопнет дверь.
М. Станиславский.Из Эмили Дикинсон
Мортола сидела на тисовом дереве. Черное оперение сливалось с темными ядовитыми иглами. Левое крыло у нее болело. Слуга Орфея чуть не сломал его своими толстыми пальцами, сороку спас лишь клюв. Она в кровь расклевала ему безобразный нос и каким-то чудом выпорхнула из палатки, сама не веря, что уцелела. С тех пор она не могла летать далеко, но хуже было другое — ей не удавалось стряхнуть птичий облик, хотя она давно уже не глотала зерен. Когда она в последний раз была человеком? Два, три дня назад? Сорока дней не считала, она думала только о жуках и личинках (жирных, белых личинках!), о зиме и ветре да о блохах в перьях.
Последний, кто видел ее в человеческом образе, был Хват. Да, он сделает то, что она ему нашептала, нападет в лесу на Змееглава, но в благодарность за добрый совет он обозвал ее проклятой ведьмой и едва не отдал на растерзание своим людям. Она укусила его за руку и осыпала их всех страшными проклятиями, пока от нее не отступились, а потом в кустах снова положила под язык зерна, чтобы улететь к Орфею, но там его слуга чуть не сломал ей крыло! Глаза бы ему выклевать! И всем остальным! Запустить когти в эти глупые рожи!
Мортола испустила жалобный крик, и разбойникам показалось, что птица кличет их смерть. Они не поняли, что эта сорока — та самая старуха, которую они хотели убить несколько дней назад. Они вообще ничего не понимают. Что они собираются делать без помощи Мортолы с книгой, если действительно заполучат ее в свои грязные руки? Они были глупы, как белые личинки, которых она выкапывала из земли. Они что, воображают, что книгу надо просто потрясти или постучать по гниющим страницам и оттуда дождем польется обещанное золото? Нет. Похоже, они вообще ни о чем не думали, а просто сидели в лесу и ждали наступления темноты, чтобы подкрасться к дороге, по которой поедет черная карета. Через несколько часов им предстоит сразиться со Змееглавом — и чем они заняты? Пьют самогон, украденный у какого-то угольщика, мечтают о будущем богатстве и бахвалятся, как убьют сперва Змея, а потом и Перепела. «А как же три слова? — мысленно кричала им сорока. — Кто из вас, дураков, способен вписать их в Пустую Книгу?»
Но Хват, похоже, подумал об этом.
— А когда заполучим книгу, — рассуждал он заплетающимся языком, — мы изловим Перепела и заставим его вписать туда три слова, а когда Змей помрет, а мы озолотимся, мы и Перепела убьем, потому что мне осточертело слушать глупости, которые о нем распевают.
— Да, пусть теперь песни поют о нас! — подхватил пьяный Гекко, заталкивая в клюв своей вороне кусок хлеба, пропитанного водкой. Одна только эта ворона нет-нет да и поглядывала вверх, на Мортолу. — Мы прославимся больше, чем они все! Больше, чем Перепел, больше, чем Черный Принц, больше, чем Огненный Лис и его поджигатели. Больше, чем… как там звали его прежнего хозяина?
— Каприкорн.
Имя раскаленной иглой вонзилось в сердце Мортолы. Она крепче вцепилась в ветку, сотрясаясь всем телом от мучительной тоски по сыну. Еще раз увидеть его лицо, подать ему еду, постричь волосы…
Сорока снова пронзительно вскрикнула — ее боль и ненависть разнеслись эхом по темной долине, где разбойники поджидали в засаде владыку Дворца Ночи.
Ее сын. Ее великолепно жестокий сын. Мортола вырывала клювом перья на груди, словно пытаясь расправиться с болью в сердце.
Умер. Погиб. А его убийца изображает благородного разбойника, и ничтожная чернь, прежде дрожавшая перед ее сыном, поет о нем хвалебные песни. Его рубашка уже пропиталась красной влагой, жизнь уже вытекла из него, но маленькая ведьма его спасла. Может быть, она и сейчас где-то нашептывает колдовские слова? Она клювом искромсает физиономию и ей, и ее отцу, так что предательница-служанка их не узнает… Реза… Она узнала тебя, Мортола, это точно… но что она может сделать? Перепел ушел один, а его жена играет ту роль, что и все женщины в этом мире, — роль ожида… Гусеница!
