Черничные Глазки - [7]
Филе стало вдруг очень, чуть не до слёз жалко дедушку, что он жил в такое время, когда можно было вылететь в трубу.
— Кому ты говоришь! — сказал он хмуро, чтоб подбодрить. — Уж я-то знаю: самый ты настоящий чудачина! Это точно!
— Ну, спасибо на добром слове? — засмеялся дедушка, и они слегка обнялись, делая вид, что просто похлопывают друг друга по спине.
Дачники уже набрызгались вдосталь в заливе, вылезли на сушу и, отойдя в сторонку, улеглись под навесики из прутиков и полотенец от солнца и стали пить кефир.
Дедушка, потирая руки, долго устанавливал аппарат, указывал, как должен сидеть с растрёпанными волосами и одичалым видом Филя на своём «необитаемом острове», вглядываясь безнадёжно в даль. Как он должен махать проходящему мимо кораблю… Как жарить на вертеле кусочки коры у костра… И всё это он снял. Остров был ликвидирован, во всяком случае, до будущего года, и они пошли вместе домой.
Мятный тигр уже издали услышал их шаги и стал носиться по всему дому. Казалось, в доме резвится, бегает и буянит целая стая собачонок, чьи морды выскакивают то и дело то у одного, то у другого окна, в то время как ещё одна скребёт от нетерпения дверь.
Глава 4. «Прогресс-идеал» и коварная труба
В старые, прежние, старинные времена, когда дедушка был ещё молоденький и чуть не вылетел в трубу, у него была собственная фотография. Городок был очень маленький, и фотография просто помещалась на чердаке, где было стеклянное окно в потолке, которым дедушка очень гордился. Оно позволяло ему называть свой чердак: «Ателье Художественной Фотографии «ПРОГРЕСС-ИДЕАЛ».
Жители городка приходили туда сниматься только в самые торжественные моменты своей жизни. Например, являлись жених с невестой накануне свадьбы.
Встретив их, дедушка, пятясь шаг за шагом, отходил к самой стенке и, сурово прищурясь, с сомнением хмыкал, окидывая взглядом посетителей издали, точно желая убедиться, годятся ли они вообще для фотографии.
Потом он придвигался поближе и недоверчиво оглядывал их со всех сторон, даже сзади, как будто их пригнали к нему на продажу и он никак не мог решить, покупать их или нет.
После долгого раздумья он вдруг молча стаскивал с невесты шляпку, выхватывал из кармана гребешок, поправлял ей причёску, снова надевал шляпку по-своему, опять прищуривался и хмыкал уже удовлетворённо.
Жениху он отстёгивал пуговицу на сюртуке, чтоб открылась часовая цепочка, затягивал потуже узел галстука на твёрдом стоячем воротничке, подталкивал снизу под подбородок, показывая, как надо держать голову, и долго, огорчённо разглядывал торчащие жениховские уши. Он даже пробовал прижать их обеими руками к голове, просто чтоб убедиться, насколько они портят общий вид. Уши, конечно, отскакивали обратно и продолжали торчать, как только он их отпускал. Тогда дедушка пожимал плечами, чмокал, вздыхал и сдавался: «Ну ладно!..»
Он усаживал невесту на скамейку из круглых берёзовых жёрдочек с белой корой и взмахом ладони (точно он собирался шлёпнуть её по щеке) заставлял повернуть голову, сколько требовалось, вправо или влево. Жених должен был обязательно стать рядом с невестой и опереться на спинку скамейки.
К этому моменту жених, уже полностью подавленный мыслью, что вот именно таким, как он сейчас есть, ему суждено остаться на всю жизнь в памяти друзей и потомков, изо всех сил вцеплялся в спинку скамейки и замирал.
Установив как полагается своих клиентов, дедушка, не отрывая от них взгляда укротителя, медленно отступал к своему громадному ящику, установленному посреди помещения, точно пушка на треногом лафете.
Ветер тонко посвистывал в щелях чердака. По краям потолочного окна лежали наметённые метелью пухлые грядочки снега, но пышные розы и гибкие лилии на большом холсте за спиной снимающихся цвели вечно, мраморные ступени спускались к воде, где застыла у причала гондола, а дальше расстилалась гладь совершенно круглого озера с плавающими лебедями и круглым островом, в самой середине которого возвышалась башня или, может быть, даже замок, у ворот которого под зонтиками прогуливались две дамы в белых платьях, с таким видом, точно поджидали, пока те двое на берёзовой скамеечке кончат сниматься, спустятся по мраморным ступеням, сядут в гондолу и приплывут в замок, чтобы вместе попить чайку.
Дедушка, пригнувшись, нырял под чёрное покрывало своего аппарата и долго возился там, щёлкая кассетами, несколько раз выныривая на мгновение, как ныряльщик на поверхность озера, чтобы глотнуть воздуху, и снова исчезал. И только убедившись, что его посетители успели как следует оцепенеть, замереть, застыть и одеревенеть так, что даже моргать перестали, дедушка вдруг панически вскрикивал:
— Спокойно!.. Не двигайтесь!.. Снимаю!..
Его рука выползала из-под чёрного покрывала, осторожно сдёргивала чёрную крышечку с широкого дула объектива и начинала кругообразно, плавно покачивать её в воздухе.
Дедушка шёпотом отсчитывал:
— Раз… два… четыре… семь… двенадцать…
За это время снимавшиеся успевали не просто застыть, а как бы вмёрзнуть в какую-то невидимую, прозрачную, ледяную глыбу, так что к тому времени, когда дедушка наконец, нахлобучив обратно колпачок на жерло своей пушки, усталым голосом объявлял: «Готово!», и, вытирая вспотевший лоб, вылезал из-под покрывала, у невесты ещё долго не поворачивалась шея, а жених с трудом отрывал замлевшую руку от спинки.
