Чернее ночи - [8]

Два жестких кресла красного дерева с вырезанными на концах подлокотников и на вершинах высоких, прямых спинок свирепыми львицами головами, стояли за столом напротив друг друга.

— Прошу, Илья Семеныч, — повторил приглашение генерал и уселся в кресло спиною к широкому, набитому книгами шкафу.

Гость неторопливо снял котелок и плащ и, поискав глазами вешалку, аккуратно положил их на широкую, покрытую веселым восточным ковром тахту.

— Извините, что не предложил вам раздеться, — спохватился генерал, — да уж ладно, чай не чужие, сколько лет вместе проработали.

Илья Семенович, оказавшись в черной сатиновой косоворотке и такого же цвета плисовых штанах, заправленных в сапоги бутылками, был теперь похож на простого рабочего, и синие кружки очков на его широком скуластом лице выглядели частью какого-то нелепого маскарада. Словно чувствуя это, он сиял очки и положил их перед собою на стол, усаживаясь в указанное ему Герасимовым жесткое кресло.

Генерал взял с подноса графин и ловко наполнил чарки.

— Ну-с, — поднял он свою, — как говорится, со свиданьицем.

И подождав, когда его визави поднял чарку, со смаком выпил.

— А теперь — пыжом, пыжом, — настоятельно посоветовал он последовавшему его примеру гостю, — рокфорчиком рекомендую. Клюквенная с рокфорчиком — это вам не финь-шампань, от которой, извиняюсь, ни в голове, ни в заднице!

Илья Семенович послушно выпил, закусил тартинкой с рокфором и подпил взгляд на генерала. В глазах, прикрытых редкими рыжеватыми ресницами, было тревожное ожидание.

— Да, — словно в чем-то соглашаясь с ним, многозначительно заговорил Герасимов, — а пригласил я вас, уважаемый, для приватного разговора.

Он выдержал короткую, но полную значения паузу, давая собеседнику проникнуться ответственностью момента. Потом продолжал вдруг ставшим бесцветным, казенным голосом, от которого его гость сразу выпрямился в кресле и напрягся, ловя каждое слово, произнесенное генералом:

— Вы, конечно же, знаете, уважаемый, что фортуна повернулась ко мне... как бы это вам сказать покрасивее... задним местом. И не возражайте, скушали меня наши высокопревосходительства с куриными мозгами, слопали, сожрали шаркуны паркетные. Подставили, как мальчишку, пока меня в Питере не было. Пообещали этому придурку, эсеришке Петрову, что жить будет, если заявит, что теракт против Карпова с моей помощью ставил. А когда заявил, его, дурака, в одночасье и повесили. Еще и чернила на приговоре не высохли, а его уже — в Лисий Нос, на перекладину. Поди докажи теперь, кто прав, кто виноват — Карпова динамитом разнесло, Петрова негашеная известь дожигает, а мне, выходит, полный конец карьеры. Вот так-с!

И он, словно забивая гвоздь в конце своего полного обиды и злости монолога, пристукнул кулаком по столу так, что в графине заходила, заволновалась клюквенная настойка, а Илья Семенович вздрогнул и побледнел.

— Об этом говорит весь департамент, ваше превосходительство, — подтвердил он, — да и по Питеру разговоры идут. Не простили, мол, вам ни спасения Отечества в девятьсот пятом, ни верной службы его императорскому величеству.

— Да, не простили тупицы мне заслуг перед государем, перед Отечеством. Так уж, видно, у нас на Руси повелось, любят па чужом загорбке в рай въезжать. Вот и теперь. Вы вот, ваше превосходительство, иди в отстав-ку с позором да скажи спасибо, что не посадили... А людей своих, агентуру-то свою, нам оставь. Только...

Лицо Герасимова исказилось яростью, он резко подался вперед и выбросил правую руку, словно тыча кукиш в нос своим ненавистникам:

— Вот вам, а не агентура, не про вас она писана...

Илья Семенович побледнел и боязливо отодвинулся: он не привык видеть генерала в таком состоянии.

Но Герасимов вдруг стал спокоен, как хороший актер, умеющий владеть своими чувствами. Как-то совсем обыденно он подвинул к себе обе чарки, вновь наполнил их и слегка подтолкнул одну к гостю.

— Вот и получается, уважаемый Илья Семеныч, что выпьем мы сейчас по последней на прощание... В знак окончания совместных наших с вами многолетних трудов. И буду я теперь для вас отныне не высокопревосходительством, а обыкновенным Александром Васильевичем. А вас буду звать не по-агентурному, не по-полицейски, а как при рождении вас в церковной книге записали: Николай сын Петров Матрехин. Так ведь?

При последних словах агент побледнел еще больше и крутанул головой, будто проверяя — нет ли в комнате, кроме них, кого-нибудь еще.

Но комната была пуста, да и кто мог быть в конспиративной квартире еще совсем недавно всесильного начальника Петербургского охранного отделения?

— Не волнуйтесь, Николай Петрович, — успокоил агента генерал. — У нас все по-благородному. Не любил я, прости его господи, Сергея Владимировича Зубатова, а ведь золотые для нашего дела слова он говаривал своим сотрудникам.

Герасимов ловко опрокинул под усы содержимое чарки, крякнул, блаженно прикрыл глаза и почти пропел, откинувшись на высокую спинку кресла: «Вы, господа, должны смотреть на сотрудника как на любимую женщину, с которой находитесь в тайной связи. Берегите ее, как зеницу ока. Один неосторожный шаг, и вы ее опозорите. — Он нацелил указательный палец в потолок, сделал многозначительную паузу, а потом продолжал, опять цитируя своего бывшего неприятеля и соперника Зубатова: — Для меня сношение с агентурой — самое радостное воспоминание». Так вот, уважаемый.