Чернее ночи - [122]

Герман Александрович, сразу насторожившись и словно боясь запачкаться, осторожно взял конверт, прощупал его своими длинными пальцами, затем заглянул внутрь и извлек несколько аккуратно сложенных листков.

— Объявляет нам настоящую войну, так сказать — иду на вы! — возмущенно фыркнул Чернов: — Никак человек не угомонится! Не знаю уже, что о нем и думать — сумасшедший или провокатор?

— Не будем спешить с выводами, Виктор, — задумчиво протянул Лопатин. — Жизнь меня кое-чему все-таки научить успела. Боюсь, что Бурцев так упорствует неспроста... Он же понимает, что, если окажется не прав, ему останется...

— Только пустить себе пулю в лоб. Так пусть это он поскорее и сделает, — запальчиво вырвалось у Чернова. — Все в конце концов имеет предел, и Бурцев должен был бы это уже понять.

— Но ты читай, читай, что он пишет, — заторопился он, заметив неодобрение во взгляде Лопатина, одного из самых уважаемых эмигрантов, отдавшего революционной борьбе всю свою жизнь, приговоренного к смерти и проведшего в Шлиссельбурге 18 лет.

— Самая настоящая полицейская провокация!

Лопатин досадливо поморщился и взялся за первый листок.

«В Центральный комитет Партии социалистов-революционеров» — значилось в верхней строчке, и дальше шел текст:

«Товарищи!

Последние аресты в Петербурге вынуждают меня обратиться к вам со следующим заявлением.

Уже более года, как в разговорах с некоторыми деятелями Партии социалистов-революционеров я указывал, как на главную причину арестов, происходивших во время всего существования партии, на присутствие в ЦК инженера Е. Азова, которого я обвиняю в самом злостном провокаторстве, небывалом в летописях русского освободительного движения.

Более полугода, как существует комиссия, образованная ЦК для расследования причин петербургских провалов конца того и начала этого года. В этой комиссии я категорически заявлял, что, по моему глубокому убеждению, причина всех провалов — провокация, и при этом я все время указывал на Азова, как на провокатора.

Повторяю, последние петербургские события не позволяют мне более ограничиваться бесплодными попытками убедить вас и вашу комиссию в ужасающей роли Азова, и я переношу этот вопрос в литературу и обращаюсь к суду общественности.

Я давно просил ЦК вызвать меня на третейский суд по делу Азова. Насколько мне известно, решение вызвать меня на суд со стороны ЦК состоялось более месяца назад, но оно мне не объявлено до сих пор. Разумеется, на третейский суд я явлюсь по первому требованию, но события, происходящие в России в настоящее время, ужасающие и кровавые, и я не могу ограничиваться ожиданием разбора дела третейским судом, который может затянуться надолго — и гласно, за своею подписью, беру на себя страшную ответственность обвинения в провокаторстве одного из самых видных деятелей Партии социалистов-революционеров.

Рачковский, Герасимов, Медников, Столыпин — все те, кто сознательно ввели и поддерживали Азова в организации социалистов-революционеров, знали, что они делали. Для них успешная деятельность Партии социалистов-революционеров была страшнее всего. Чтобы парализовать ее, они решились через своего агента Азова на участие в целом ряде террористических актов, решились на ряд преступлений, караемых даже русским уголовным судом, лишь бы все время держать в своих руках партию, парализовав ее деятельность, и не дать ей выполнить ее главных планов.

Перед нами задача состоит не только в том, чтобы полностью изобличить и обезвредить на будущее время Азова, но и добиться полной ответственности Рачковских и Герасимовых за их чисто уголовные преступления.

О деятельности Азова и его руководителей мы много и часто будем говорить на страницах «Былого».

Вл. Бурцев

11 рю дю Лунейн (XIV аррондисман) Париж».

Лопатин осторожно положил прочитанные листки перед собою на стол и взял еще один, лежавший в конверте: печатный оттиск текста, который он только что прочел. Это был уже набор, журнальные гранки, можно сказать, листовка, документ, подготовленный для печати, для массового тиражирования. Бегло проглядев набранные строки, Лопатин задержал взгляд на приписке, сделанной знакомым ему бурцевским почерком. Владимир Львович писал:

1. Прошу переслать это заявление мое ЦК для того, чтобы после сдирижировать его совместно.

2. ЦК может добавить в этом листке все, что ему угодно.

P. S. Разумеется, это заявление не должно быть известно Азову и тем, кто ему может о нем передать.

Последние строки Лопатин прочел сначала про себя, а потом вслух с нажимом в голосе и многозначительно поднял взгляд на Чернова:

— ...не должно быть известно Азову и тем, кто ему может о нем передать.

— Герман Александрович! — обиделся Чернов. — Я не скрываю своего полного доверия к Ивану Николаевичу и уважения к нему, как к героическому бойцу нашей партии... И хотя я уверен, что Бурцев, по крайней мере, заблуждается в отношении нашего товарища по борьбе, я... я...

— Я понял вас, товарищ, — доброжелательно прищурился Лопатин. — Иван Николаевич от нас с вами ничего об этом заявлении не узнает. — Он задумчиво прикусил губу и, помолчав с минуту, продолжал, будто принимал решение, в котором был еще и не совсем уверен: — А в отношении третейского суда... От него нам теперь не уйти. Лучше разобраться во всем нам самим, среди нас самих, без огласки... Ведь Бурцев грозит выдвинуть эти обвинения, а они не только в наш адрес, а в адрес всей партии, публично... через литературу. И сделает это — человек он упрямый. Опубликует письмо для начала в своем журнале «Былое»...