Черная женщина - [48]

Чрез две недели после того был я в Виченце. В одно утро вышел я за город и приметил, что иду по той самой аллее, о которой говорил Двинский. Воспоминание о том вечере и о сновидении возобновилось в душе моей; иду далее – вот черные стены монастыря, ворота открыты, народ толпится в ограде и на паперти церкви. Вхожу в монастырь, в церковь – посреди ее стоит на возвышении лиловый гроб. Вокруг него русские кирасирские офицеры и один артиллерийский. Я приблизился к покойнику, взглянул – это был Ладин. Ужас объял меня. Я удалился в угол церкви, боясь видимым волнением чувств моих нарушить священное безмолвие. Обряд погребения, по неимению русского священника, совершали монахи католические. Пособравшись с мыслями, я подошел к артиллеристу и спросил у него, кого хоронят и не от ран ли умер этот офицер.

– Нет, – отвечал он, – бедный мой товарищ умер от болезни, от недостатка врачебного пособия. Он шел с ротою к армии. Миновав Верону, он был отправлен обратно с приказаниями ко мне навстречу (я иду из Вены с запасными орудиями); не доезжая двух станций отсюда, занемог бог знает отчего и умер чрез два дня. Вот я принужден хоронить его, хоронить не по обряду православной церкви, и даже должен был обить гроб лиловым атласом: здесь, в городе, не нашлось малинового.

Обряд кончился; мы снесли гроб юноши в юдоль вечного покоя. Потом рассказал я полковнику Ельцову (это был он сам) о встрече моей с офицерами в Вероне, о вещем сновидении Двинского. Мы оба не могли надивиться этому случаю и согласились только в одном…

В это время послышался на улице шум, и раздался голос Ярлыкова:

– Все готово, ваше сиятельство! Извольте садиться.

Друзья вышли из дому. Кемский был в глубоком размышлении. Коляска подъехала к крыльцу.

– Простите, друг мой, – вскричал Кемский, – может быть, навсегда!

– Не может быть! – отвечал Алимари. – Мы непременно увидимся, и еще в здешнем мире. Теперь, – продолжал он по-французски, – сделайте мне одолжение: примите от меня на память вещь, которая, в случае нужды, может послужить вам. – С сими словами вынул он из записной книжки своей лоскут бумаги, написал на нем несколько слов карандашом, свернул его и подал Кемскому. – Возьмите! Вы будете в сражениях…

– Не думаю, – прервал его Кемский, – я еду с депешами и, вероятно, с тем же и ворочусь.

– Но может статься! Кто знает будущее? Берегите эту бумажку. В случае крайней опасности прочтите слова, на ней написанные. Это вам не повредит, а, вероятно, поможет. Теперь мне некогда толковать вам, что это такое; прошу только верить, что я не чародей, а истинный друг ваш! – Алимари улыбнулся сквозь слезы. Кемский прослезился также. Они обнялись в безмолвии. Кемский бросился в коляску, и она помчалась по косогору.

С.-Петербург

XXVIII

В то время, когда Кемский быстро летел к месту своего назначения, верная его Наташа испытала все мучения, какие только могут столпиться над головою человека. Неожиданный, внезапный отъезд мужа сразил ее жестоко. Она была близка к отчаянию; будущее рисовалось в ее воображении самыми ужасными чертами: она видела друга своего раненого, убитого, взятого в плен; ей слышались звуки какого-то тайного голоса, который нашептывал ей в минуту уныния и тоски: ты его не увидишь! В этих жестоких терзаниях не раз помышляла она о смерти, не раз молила бога отозвать ее от здешнего мира до совершения грозивших ей ударов. И надежда, вечная утешительница и обманщица смертных, не могла бы подкрепить ее, если б другое чувство – возвышеннейшее – не придавало ей силы: она ощущала уже обязанности матери.

Если, с одной стороны, это неизъяснимое в женщине ощущение придавало ей силы переносить настоящие горести, с другой – жестокий удар судьбы, поразившей ее в то самое время, мог показаться ей вестником новых страданий в будущем. Неожиданно, скоропостижно лишилась она доброго своего родителя. Она сидела однажды поутру у письменного столика, поверенного ее страданий и утешений, и выражениями пламенной любви покрывала лист, готовившийся лететь к другу ее сердца. Вдруг вбежала в кабинет ее горничная и прерывающимся голосом объявила, что от Василья Григорьевича прислан человек, что Наталью Васильевну просят немедленно пожаловать к батюшке, что он опасно заболел. Испуганная Наташа бросилась к отцу. С ним приключился удар. Он лежал без языка, дышал с трудом и только рукою манил кого-то к себе. Увидев дочь свою, он несколько пришел в себя и едва внятным голосом произнес:

– Наташа! Прости!.. Муж твой… сестра моя… монастырь… Наташа, прости! – Он простер к ней руки – это было последнее усилие отлетавшей жизни. Чрез несколько минут спокойствие смерти водворилось на кротком челе честного человека и доброго христианина.

Казалось бы, что этот новый удар усугубит ее страдания, доведет ее до отчаяния – но нет! Природа так устроила сердце человеческое, что в нем есть место для всякой печали, что новая горесть, присоединяясь к прежней, не усугубляет, а как будто утоляет ее. Наташа горько рыдала над прахом доброго отца, и эти слезы о потере невозвратной чудесным образом дали ей отраду и утешение в воспоминании об отсутствовавшем.