Черная жемчужина - [33]

Он ничего не сказал. Только посмотрел на меня долгим взглядом, потом подошел к полке, где лежали его бумаги и документы – тетрадочка десятника, отчеты и списки рабочих, за которых он отвечал, – и стал эти бумаги ворошить. Что-то искал, искал, наконец махнул рукой, взял тетрадку, чернильницу-непроливайку (у него своя чернильница была, нашими с Миркой он никогда не пользовался, говорил, что там грязь-грязища, мухи живут, оттого и кляксы у нас вечные в тетрадках и «плохо» и «очень плохо»[12] за правописание), ручку и пошел на кухню. Десятый час шел, в это время там уже никого не было, отец там всегда свои отчеты писал, потому что мы с Миркой слушали радио, а мы любили слушать громко, так, чтобы музыка звенела в ушах, чтобы если радиоспектакль – так аж кричали, ну а новости нашего социалистического мира – это понятно, это надо громко слушать. Мамаша была глуховата, ей громкость не мешала, а отец уходил. Конечно, это свидетельствовало о его политической отсталости – ведь в любой момент культурную программу могли прервать, чтобы передать какое-нибудь важное политическое сообщение, – но я уже махнула рукой на эти отдельные, частные отрыжки мелкобуржуазной, мещанской психологии. Я все-таки любила отца. Я его презирала, но все-таки очень любила. Это свидетельствовало о моей слабости как члена нашего нового общества, которое превыше всего ставит преданность социалистическим идеалам, и когда меня принимали в пионеры, я так и призналась, что мои главные слабости – это любовь к родителям и неумение их перевоспитать. Я даже, честно говоря, боялась, что не буду удостоена чести носить красный галстук, который одного цвета с нашим революционным знаменем, которое объединяет всех трудящихся всего мира, но наш старший вожатый Костя Кащеев сказал, что верит в меня, верит, что в трудную минуту я не позволю личным чувствам взять верх над моим общественным долгом. И я оправдала доверие Кости Кащеева и тех, кто за меня поручился вместе с ним. Это выразилось в том, что, когда отца арестовали и сослали, я нашла в себе силы от него отречься, и Мирка тоже эти силы в себе нашел, как ни тяжело это было. Обидно, конечно, что все возводимые против него обвинения оказались ошибкой, и потом, спустя много лет, когда отец был уже реабилитирован, мы встретили эту новость с искренней радостью и с тех пор вспоминали его только добрым словом.

* * *

Алена в панике обернулась. К ней бежали мальчик и девочка. Впрочем, их вполне можно было назвать барышней и юношей: на вид лет по пятнадцать. Они были невероятно похожи своими бело-румяными веснушчатыми лицами и огненно-рыжими, просто-таки морковными волосами. Хорошо одетые, высокие, ужасно симпатичные и столь же ужасно перепуганные. В руках мальчик держал какой-то суковатый дрын, очень может быть, подобранный прямо на улице. И этим дрыном он махал.

Алена испуганно отскочила под прикрытие ящиков, готовая поднять крик и звать прохожих на помощь, однако мальчик не обратил на нее никакого внимания и ринулся к ящику. Наклонил его одной рукой (барышня помогала по мере сил) и принялся шуровать в нем палкой, приговаривая:

– Красная папка в зеленой сумочке.

– Да нет, – с досадой поправила девочка, – дед же сказал: коричневая папка в серой сумке!

– Ну, значит, так и есть: красная в зеленой, – пробормотал юноша и вдруг заорал истошным голосом: – Да вот она, вот!!!

И правда, он подцепил палкой в куче мусора красный пластиковый пакет, из которого высовывался угол зеленой картонной папки. Барышня выхватила из сумки, болтавшейся у нее через плечо, пачечку влажных гигиенических салфеток и проворно обтерла и сумку, и папку. Потом брат и сестра – а в том, что это были брат и сестра, не возникало никаких сомнений – вытерли руки и выбросили пустую обертку от салфеток в контейнер. Туда же был отправлен и напугавший Алену дрын.

Девочка радостно замахала в сторону высокого серого дома, внизу которого находился любимый Аленин «Спар».

– Без толку, – деловито сказал рыжий мальчик. – Деду с пятого этажа нипочем не увидать, к тому же деревья балкон загораживают. Пошли лучше скорей домой.

– Погоди, проверь, все ли обрывки здесь, – спохватилась девочка. – А то вдруг какой-нибудь вывалился, дед заметит – и опять начнет за сердце хвататься.

Юноша заглянул в папку, поворошил там какие-то оборванные листы темного цвета (насколько могла разглядеть Алена) и кивнул:

– Все на месте. Ты вот что, ты позвони ему, а то пока добежим, он там вообще до ручки дойдет. Мало того, что на конференцию эту несчастную поехать не смог, так еще папка пропала. Звони, Натка!

Барышня по имени Натка достала мобильный и принялась набирать номер. А мальчик посмотрел на Алену – и ужасно покраснел, смутился:

– Извините, мы вас напугали, да? Но мы сами ужасно напугались. Пожалуйста, выбрасывайте теперь свой мусор. Понимаете, мы боялись, вдруг у вас там что-нибудь пачкающееся, льющееся, масляное, папка может быть безвозвратно испорчена, а наш дед бы этого ну честное слово не пережил.

Алена даже не слушала – внимала ему с превеликим удовольствием. На фоне всеобщего чоканья, всех этих «приколись» и «блинов», пекомых с невероятной легкостью и частотой, его правильная речь казалась бальзамом для ее рафинированного, но изрядно травмированного социумом слуха.