Черная роза - [7]

Там её, потерявшую сознание, привели в чувство. Когда она рассказала, что с ней произошло, герцог — глупый мальчишка! — вытащил кошелек с золотом и протянул девушке. Он не ожидал, что его поступок вызовет такую бурю! Собравшееся в кабачке простонародье набросилось на него и де Брие, и они еле унесли тогда ноги.

Этот случай сильно потряс тогда юного герцога. Он понял, как, порой, невинная шалость или бездумная прихоть могут привести к необратимым и трагическим последствиям. И ещё — он дал себе слово: никогда не причинять зла женщинам, к какому бы социальному слою они не принадлежали, будь это аристократки или простые крестьянки.

Воспоминания на минуту отвлекли Черную Розу от его невесты, вокруг которой, между тем, хлопотали де Брие и её отец. Девушка теперь совершенно пришла в себя. Она сидела на скамье у окна, все так же опустив глаза и прижимая к бурно вздымающейся груди свою книгу, словно это был некий щит, способный оградить её от ужасной действительности.

Герцог решил, что он должен тоже подойти к своей нареченной и попытаться успокоить её. Приблизившись к ней и низко поклонившись, он ласково спросил:

— Сударыня, вам уже лучше?

Она молча кивнула.

— Она почти не спала и почти не ела несколько дней, — сказал старый граф, — все время проводила на коленях в часовне, молясь за замок и его обитателей…

При этих словах, заметил герцог, легкая краска выступила на бледных щеках девушки.

Возможно, ей было стыдно за проявленную ею слабость; рыцарь решил отвлечь её и спросил, указывая на книгу:

— Что вы читаете, сударыня?

Она, опять же не говоря ни слова, повернула к нему книгу, — это было Евангелие. Герцог услышал, как де Брие тихо фыркнул за его спиной.

— Моя дочь — набожная католичка, — произнес немного задетый этим смешком Руссильон. — Надеюсь, такая же ревностная, как и вы, господа!

— Конечно, конечно, господин граф, — сдерживая улыбку, примирительно заверил его Черная Роза.

Монашка!.. Ничего, став его женой, она быстро позабудет про молитвы и забросит свое Евангелие. Он покажет ей другой мир — мир плотских удовольствий и безграничных наслаждений, которые, судя по всему, она считает сейчас смертными грехами.

А юная графиня по-прежнему смотрела не на жениха, а куда-то вниз.

— Взгляните же на меня, — попросил он, — поверьте, я не так страшен, как вы, наверное, вообразили… Смелей!

Она сделала над собой видимое усилие, закусила губы и подняла голову жестом какой-то гордой отчаянности, что необычайно ему понравилось, и посмотрела прямо ему в лицо.

О, Боже! Глаза у неё были глубокого — не голубого, а синего цвета, огромные и прекрасные!

«Как васильки…» — подумал герцог, сам удивившись такому буколическому сравнению; он любил поэзию и даже сам сочинял стихи, но полгода, проведенные в Лангедоке, в ужасных сражениях и безжалостных кровавых схватках, давно выветрили из его головы всю лирику.

А эти васильковые глаза смотрели на него, — но нет, не с ненавистью, не с ужасом, не с презрением, — в них были безграничное, глубочайшее горе и безысходность, и они поразили рыцаря в самое сердце.

Между тем в залу быстрым шагом вошла полная женщина средних лет с добродушным и открытым лицом. Это была кормилица и служанка графини, за которой Руссильон послал Бастьена.

Неловко поклонившись графу и рыцарям, женщина подошла к своей госпоже, которая тут же, как за спасательный круг, схватилась за её руку.

— Элиза, — сказал Руссильон, — Мари-Флоранс сегодня выходит замуж…

При этих словах служанка вытаращила глаза и открыла было рот, чтобы что-то произнести или возразить, — но юная графиня крепко, до боли сжала ей руку и быстро проговорила:

— Элиза, я хотела бы вернуться в свою комнату!

— Конечно, моя голубка, — по-деревенски растягивая слова, с сильным окситанским[4] акцентом сказала кормилица.

Граф же продолжал:

— Церемония состоится в нашей часовне. Приготовь для Мари-Флоранс свадебное платье её матери и помоги ей одеться и причесаться. Венчание начнется перед закатом…

Когда его невеста со служанкой оставили их, герцог обернулся к Руссильону. Он никак не мог забыть того единственного взгляда, которым наградила его прекрасная графиня. Это отчаяние, это безмерное горе могли объясниться лишь одним, — девушка любила другого!

— Граф, — сказал Черная Роза, — хотя мы и мало знакомы с вами, но мне кажется, что вы — прекрасный и любящий отец, желающий счастья своим дочерям.

— Надеюсь, что это так, монсеньор; конечно, для девочек была ближе мать, но после её кончины я, как мог и как умел, старался заменить её им…

— И они поверяют вам свои чувства, склонности и желания?

— Ну, — отвечал немного смущенный этими вопросами старик, — мои девочки слишком юны, чтоб иметь какие-то особые желания и склонности. Но вот когда моя старшая дочь, Марианна, увидела на турнире графа де Монсегюр, она в тот же день сказала мне, что хотела бы стать его женой; надеюсь, и остальные дочери были бы так же откровенны…

— Будем говорить без обиняков, — сказал герцог, — мне показалось, что обморок графини был вызван не длительным постом и истощением; она так тяжело перенесла известье о нашем браке потому, что питает к кому-то сердечную склонность. Время еще есть, и возможно все исправить, — ведь у вас имеются три другие дочери, и я готов жениться на любой из них.