Черная роза Анастасии - [11]

Он замолк, глубоко вдохнул, словно готовился к затяжному прыжку, а потом начал читать:

На темном склоне медлю, засыпая,

Открыт всему, не помня ничего.

Я как бы сплю — и лошадь голубая

Встает у изголовья моего.

Покорно клонит выю голубую,

Копытом бьет, во лбу блестит огонь.

Небесный блеск и гриву проливную

Я намотал на крепкую ладонь.

А в стороне, земли не узнавая,

Поет любовь последняя моя.

Слова зовут и гаснут, изнывая,

И вновь звучат из бездны бытия.

Он читал, и на Настасью из ниоткуда, из иных миров изливались потоки света. И растения, неестественно зеленые в этом пыльном мире, протягивали к ней листья. И теплая энергия исходила от его голоса, его облика.

Она молчала, не находя, что сказать, бессильная перед великой силой искусства.

— Вот… Видишь как… И пусть потом разбираются, был я с тобой близок или не был. Пусть высчитывают, почему я это написал. — Он удовлетворенно улыбался в пространство. — В конце концов окажется, что в твоей жизни был только я один.

Настя подавила легкую волну негодования, поднявшуюся было в душе, но не стала возражать. Она молчала, потому что по-своему Гурий Удальцов был прав, поскольку обладал великой правотой Поэта.

Но по пути домой она, как заклинание, повторяла другую его строку: „И дымилась страсть из-под ногтей…“

„Кому он посвятил это?“ — вопрошала она.

Вечером того же дня Анастасия принялась перевязывать ленточкой „вязанку хвороста“ из „Золотого осла“ Апулея.

Она листала прекрасно изданную книгу с изумительными иллюстрациями, изображающими Луция, превратившегося в осла, Психею с обоюдоострым, как любовь, мечом в руках, Венеру, конические колонны, серебристые оливы и прочее древнеримское великолепие. И в Девятой книге „Метаморфоз“ нашла то, что искала, хотя выбирать что-то в этой книге, которую хочется переписать в „Любовный конспект“ всю, было очень тяжело.

„Но не успел юноша пригубить первой вступительной чаши и узнать, какой вкус у вина, как приходит муж, вернувшийся гораздо раньше, чем его ожидали. Тут достойнейшая супруга, послав мужу всяческие проклятия, прячет дрожащего, бледного от ужаса любовника под случайно находившийся здесь деревянный чан, в котором обыкновенно очищали зерно…

…Наступило урочное время, когда хромой старик, которому поручен был присмотр за всеми вьючными животными, всем табуном повел нас на водопой к ближайшему пруду. Обстоятельство это доставило мне желанный случай к отмщению. Проходя мимо чана, заметил я, что концы пальцев у любовника высовываются, не помещаясь, из-под края; шагнув в сторону, я наступил со злобой копытом на его пальцы и раздробил их на мелкие кусочки. Издав от невыносимой боли жалобный стон, он отталкивает и сбрасывает с себя чан и, обнаружив себя непосвященным взглядам, выдает козни бесстыдной женщины.

А мельник, не слишком взволнованный нарушением супружеской верности, приветливо, с ясным и доброжелательным лицом обращается к смертельно побледневшему молодому человеку:

— Не бойся, сынок, с моей стороны тебе не грозит ничего плохого. Я не варвар и не такой черствый человек, чтобы по примеру сукновала уничтожить тебя смертельным дымом серы или отрубить голову такого красивенького и милого мальчика в наказание за прелюбодеяние. Нет, я просто поделюсь тобою с женой. Я прибегну не к форме раздела имущества, а к способу общего пользования, чтобы без споров и упреков мы все трое поместились в одной постели. Да я всегда жил с женой в таком согласии, что у нас, как у людей умеренных, вкусы всегда совпадали. Но сама справедливость требует, чтобы у жены не было перед мужем преимущества.

С такими шутливыми словами он повел юношу к постели, а тот, хотя и неохотно, но шел за ним. Тогда, заперев в отдельной комнате свою целомудренную жену, возлег с молодым человеком и использовал наиболее приятный способ расплаты за свои поруганные права мужа.

А когда небесное светило привело за собою рассвет, мельник позвал двух самых сильных работников и, приказав поднять юношу как можно выше, отхлестал его рукой по ягодицам, приговаривая:

— Сам еще мальчишка, нежный и молоденький, лишаешь любовников цвета своей молодости, нарушая законы брака и преждевременно стараясь присвоить себе звание прелюбодея.

Вот он, пример бесстрашного любовника, который неожиданно вышел целым из опасности, если не считать белоснежных ягодиц, перенесших издевательство и ночью, и утром. А мельник уведомил жену о разводе и в тот же день выгнал ее из дому“.

Настин ужин напоминал известный „завтрак аристократа“: кружка молока, морковный салат и кусочек хлеба. При полном отсутствии аппетита она готовилась поглотить „добычу“, как вдруг раздался звонок в дверь.

В глазок она увидела какое-то существо с длинными волосами.

— Кто там?

— Это я, Лена, открой, — послышался голос Ленки Дробовой, давно исчезнувшей и уже полузабытой.

Кажется, в том же октябре она вместе с „братьями" отправилась на Алтай.

Анастасия впустила пришедшую, внешне смахивающую на странницу. Та вошла как-то боком, опасливо озираясь.

— Проходи, Лена. Я одна, — успокоила ее Настя.

На Ленке была линялая куртка и такие же джинсы, свитер, ажурный от проедин моли, и ко всему еще шейный платок непонятого цвета.