#черная_полка - [13]

Софья Павловна хватала ртом воздух.

— Эта книга из частной коллекции, к ней ваша статья неприменима, — гневно ответила Инга.

— Грамотные все стали, меня, юриста, учить будут. — Он не сводил с Инги глаз. — Так, давайте разбираться по-хорошему, — сдал немного назад Рыльчин. — Я понял суть проблемы. Поскольку вы не член семьи покойного, выйдите. Ваши свидетельские показания пока не требуются.

В глазах у Инги побелело. Еще немного — и она ослепнет, станет совсем беспомощной. Это редкое состояние накатывало на нее в минуты ярости и страха.

Срочно успокоиться, срочно. Почему именно сейчас, так не вовремя?

— Буду ждать вас на улице, — сказала она Софье Павловне. — Ничего не подписывайте.

Дверью хлопнуть получилось убедительно.

На улице было прохладно, но Инга этого не почувствовала. Она отошла за угол здания, прислонилась к стене, закрыла глаза. Ее накрывал белый шум. Кровь толчками била в висках, кончики пальцев онемели.

Я похожа на ведьму с бельмами вместо глаз.

Одной рукой она крепко держала сумку, другой шарила внутри — искала сигареты. Рутинное действие поможет расслабиться, знала по опыту, поэтому не бросала курить. Сунула сигарету в рот, зажигалка никак не находилась.

— Курите, — раздалось рядом вместе со щелчком. Инга поймала чью-то руку, прикурила. — А я смотрю, вы результативно поговорили с Рыльчиным, аж трясет всю.

— У вас тут все такие уроды? — спросила зло.

— Нет, есть особо выдающиеся. — Мужчина засмеялся, и Инге стало легче. Белый шум утих, напряжение спадало.

— Вы…

— Кирилл Архаров.

— Инга Белова.

Боль в висках прошла, но главное — она видела, хоть и в тумане. Тот самый второй, который сидел за шкафом и которого Рыльчин попросил сгонять за айтишником.

— Скажите, Кирилл, а Рыльчин вас тоже специально выставил из кабинета?

— Сами-то как думаете? — Кирилл прищурился то ли от дыма сигареты, то ли от избытка хитрецы.

— А вы в курсе, кто занимается Волоховым?

— Рыльчин и занимается.

— Ну не гад? А нам сказал, что о Волохове впервые слышит!

— Ага, я и говорю: особо выдающиеся.

Инга улыбнулась. Зрение восстановилось почти полностью, чувство опасной беспомощности исчезло.

— Инга, поехали! — Софья Павловна вышла на улицу, и пространство сразу уменьшилось. — Покинем навсегда это кошмарное место! — Она, не оглядываясь, направилась к машине.

— Спасибо, Кирилл. — Инга протянула ему руку.

Он серьезно ответил на рукопожатие, помедлил немного, достал телефон и — не предложил, не продиктовал, не поделился — а именно отдал приказание:

— Пишите. Мобильный: 8 903 278 63 84. Холодивкер Евгения Валерьевна. Будете звонить, скажите дословно следующее: при любом сценарии победа возможна. Записали?

— А она кто? — Инга послушно все записала, сохранила в память телефона.

— Во-первых, надежный человек. Во-вторых, судмедэксперт. Она делала вскрытие, — и, пресекая дальнейшие вопросы, рубанул: — Всего хорошего.

* * *

Она ехала домой вялая, будто изваренная в молоке. В салоне такси пахло тяжелой смесью: парфюм, пот, сигареты, кожа. Голова по-прежнему болела, но монотонно. Будто море после шторма — виски свинцовые, но пик позади. Сердце гулко билось. Софья Павловна и Рыльчин слились в двуглавое чудовище, и оба что-то визгливо выкрикивали.

Эти приступы у Инги начались давно, еще в детстве. Первый случился, когда к ним в очередной раз заявился Матвеев. Сухой и длинный, похожий на отрубленный сук, он часто приходил к ним, когда они жили в Рабате при посольстве. Инга тогда здорово вытянулась, рванула вверх сразу после тринадцатилетия, но все равно была ему примерно по грудь. Он наклонялся к ней и смотрел в упор, его глаза — мятные леденцы с горьким неприятным привкусом. И Инга обмерзала изнутри, не зная, куда себя деть, как скрыть свое отвращение, свою полную невозможность находиться рядом с ним. Выходила мама:

— Паша, садись есть, наверняка голодный, — и спасала ее.

Инга бежала в свою комнату, слыша внутри оглушительное тошнотворное сердцебиение, а снаружи — их разговоры, трехголосье споров о Брежневе, специях на рынке, низком качестве местных тканей («швы ползут после первой стирки!» — мама брала самую высокую ноту, она иглой входила в ухо), о рыбалке и короле Марокко Хасане II.

Тот приступ она приняла за отравление: скрутило железной скрепкой живот, стало дурно. Грудь превратилась в две горящие головешки, к которым невозможно прикоснуться, белье испачкалось гадким и вязким, кружилась голова.

— Обычные женские дела! Теперь так будет каждый месяц. Боль скоро пройдет! — сказала мама с какой-то неприязнью и пошла в аптеку за ватой.

За воротами посольства кончались квадратные фонтаны с резными фигурами, начиналась пыль, а в пыли едва виднелись домики, похожие на коробки из-под обуви, в пыли же лежали собаки и дети — и те и другие в одинаковых розовых корках то ли аллергии, то ли лишая.

Голова кружилась так, что невозможно было встать с кровати. Инге казалось, что она несется вдоль стен и потолка, как Емеля на печи, только с огромной скоростью, кувыркаясь. В соседней комнате Матвеев что-то бодро говорил отцу. И от его слов Ингу слепило, как от пронзительного луча настольной лампы под кроваво-коричневым абажуром, пущенного прямо в глаза. «Ложь! Нож! Врёт! Вред!» — стучало в ее висках от каждой его фразы. Она жмурилась, но луч преследовал ее, и боль, вопреки обещаниям мамы, не проходила.