Черная неделя Ивана Петровича - [11]

От этого открытия и от всех вопросов Ивану Петровичу сделалось муторно, хотя он и обрадовался чудом уцелевшему в нем стремлению к открытиям. Он совершенно точно знал, что Васька сейчас выйдет из дома и побежит перепрятывать седьмую икону, которая есть не что иное, как «Богоматерь владимирская», вырезанная Васькой из «Православного календаря» за прошлый год. Однако в календаре по преступной небрежности редактора оказался подлинник, и этот подлинник ни в коем случае не должен был уплыть за океан через грязные лапы гражданина Княжевича И. Г.

Потому-то Иван Петрович и дежурил на пыльной и пустой Подрубенской с белым Игоревым кольтом в руке, дежурил и все время страшно боялся, что в решающий момент кольт не захочет стрелять, поскольку Иван Петрович совершил непростительную служебную оплошность, забыв дома пистоны.

«Надо проверить, пока не поздно», — решил Крабов и поднял револьвер, целясь в окно голубого мезонинчика. Оглушительный выстрел грянул над Подрубенской. Дверь дома, на которой Иван Петрович без труда различил крупные цифры — 23, тут же открылась, и из нее вывалился Васька почему-то в немецкой каске и со шмайсером в руках.

Васька гигантскими прыжками понесся к калитке, дико вращая глазищами и громко выкрикивая:

— Скромно, понимаете, Иван Петрович, скромно и правильно.

Иван Петрович понял, что сейчас Васька обнаружит его укрытие и начнет стрелять в упор из ржавого музейного шмайсера. И тело Ивана Петровича, полное жизни и способностей к открытиям, примет жуткую раздирающую боль, сглатывая десятки пуль и превращаясь в тело умирающего, а потом и мертвого Крабова, то есть вообще никакого. Последним усилием воли он заставил себя снова поднять кольт, и Васька, уже выскочивший за калитку, вдруг отбросил свой страшный экспонат и поднял руки.

Потом они ехали на какой-то машине, Васька плакал, взахлеб рассказывая о своей нескладной жизни, и перевоспитывался на глазах. Еще в машине сидел Фросин, очень часто и от всей души жал руку Крабову и при каждом рукопожатии прикреплял к лацкану крабовского пиджака по ордену, причем Иван Петрович никак не мог сказать ответной речи — мешал плачущий Васька.

Потом Иван Петрович сидел в огромном, как футбольное поле, кабинете за отличным письменным столом и думал, что теперь он настоящий кандидат и вот-вот приступит к масштабной работе. Но масштабности мешал все тот же Макар Викентьевич, который пристроился рядом на стуле, впрочем, на почтительном расстоянии от Ивана Петровича. Фросин брал откуда-то тонкие папки и торжественно зачитывал фамилию, имя и отчество. И сразу же из неоглядной глубины кабинета возникал гражданин, однозначно соответствующий открытой папке, и Крабов начинал легкий, иронический допрос, выясняя подлинные мысли гражданина и определяя меру его вины. Выяснив все, что надо, Крабов диктовал свои наблюдения невидимому устройству, которое принимало решение о дальнейшей судьбе гражданина.

Одни лишь приглушенные звуки — надоедливые удары, проникающие сквозь очень толстые стены кабинета, — мешали Крабову полностью сосредоточиться и подумать о том, чем, в сущности, он занимается. Но убрать звук было невозможно — Фросин растолковал, что там, за стенами, полным ходом идет сооружение прижизненного памятника Ивану Петровичу, человеку, навеки покончившему со всеми формами преступности.

В кабинете все протекало торжественно и просто. Тяжело вздыхали хищенцы и взяточники, падали на колени мошенники и мелкие хулиганы, а воздух становился все чище и высокогорней.

Судя по всему, невидимое устройство, регистрирующее наблюдения Ивана Петровича, в основном, проявляло завидную гуманность, и лишь некоторые граждане уходили из кабинета неудовлетворенные и не вполне добровольно. Почему-то в их числе оказывались лишь те, чьи мысли вызывали у Ивана Петровича удивление и даже некоторую оторопь.

Но в целом, процедура шла на редкость гладко — многие сразу же осознавали свою вину, а главное — полную бесполезность преступных замыслов в новых условиях, созданных талантом Ивана Петровича и организаторскими способностями Фросина.

Только воздуха не хватало. Определенно начиналось удушье, и Иван Петрович принимал все менее официальный вид. Он распустил галстук и попытался расстегнуть ворот, но Фросин ловко и очень сильно перехватил его

— Нельзя, нельзя, — зашептал он Ивану Петровичу. — Неудобно как-то.

— Но я задыхаюсь, — прохрипел Крабов.

— Это с непривычки, — стальным шепотом пояснил Фросин. — Зато воздух! Чувствуете, какой воздух?

— Но воздуха уже нет, совсем нет, — слабо сопротивлялся Иван Петрович и сам испытывал удивление от очевидного нарушения законов физики, согласно которым никакая беседа в безвоздушной среде невозможна.

— Сейчас мы ее вызовем, — сказал Фросин, угадывая крабовскую мысль, вызовем и спросим, почему она нарушает законы.

— Это не она нарушает, — выдавил из себя Крабов. — Это мы нарушаем.

— Что нарушаем? — не понял Фросин.

— Ее законы…

— Это никак невозможно, — убежденно сказал Макар Викентьевич, — потому что никаких таких особых законов у нее нет и быть не должно. Есть наши законы, отражающие нашу действительность, потому — абсолютно истинные, и никому не дано права их нарушать. И если вы этого не понимаете, мы и вас сейчас вызовем.