Черная книга секретов - [22]
— Считайте, что я купил ее на ужин. Когда придете, тогда и расплачусь, — невозмутимо ответил Джо Заббиду.
Церковные часы пробили полночь, и в этот самый миг Горацио Ливер уже стоял под дверью у ростовщика, намереваясь постучать. Мясник плотнее запахнулся в плащ, поднял было руку и тут же опустил в нерешительности. За его колебаниями следил бледный месяц в ночном небе. По правде сказать, Горацио вовсе не собирался навещать ростовщика и сам не знал, почему ближе к полуночи ноги сами понесли его вон из дома и вверх по склону холма. Как, скажите на милость, сумеет помочь его беде этот незнакомец? Да и откуда, собственно, он прознал, что Горацио нужна помощь? Мясник вспомнил пристальный, пронизывающий взгляд Джо Заббиду. Он что, мысли читает, ростовщик этот?
Горацио наконец занес кулак, но постучать не успел: дверь распахнулась сама. На пороге стоял хозяин.
— Входите, Горацио, — радушно пригласил ростовщик. — Мы вас ждали.
Джо провел молчащего мясника в заднюю комнату, где в очаге ярко пылал огонь. Горацио Ливер грузно опустился в кресло; оно жалобно заскрипело, и мясник вздрогнул. Джо вручил гостю бокал с каким-то золотистым напитком, и после двух-трех жадных глотков щеки у мясника разрумянились, а глаза заблестели.
— Сильная штука, — крякнул он и осушил бокал.
— Что-то подсказывает мне — у вас есть секрет, который вы хотели бы заложить, — произнес Джо.
Мясник озадаченно насупился:
— Это как — заложить?
— Таково мое ремесло, — пояснил Джо. — Я беру в заклад секреты и плачу за них хорошие деньги.
Горацио Ливер некоторое время обдумывал услышанное.
— Тогда вот мой товар, — сказал он.
Ладлоу уже раскрыл черную книгу и изготовился писать. И мясник повел свой рассказ.
Глава восемнадцатая
Меня зовут Горацио Ливер, и я хочу признаться в ужасном поступке.
Муки совести терзают меня так, что я почти спятил. Спать не могу, мечусь туда-сюда и все думаю, все вспоминаю, что же я натворил. Одного хочу: снять с души этот тяжкий груз, забыться.
Знаю, многие обо мне такого мнения, что мясник я никудышный и к тому же дурак дураком. Таланта, какой был у моего папаши, Стентона Ливера, мне не перепало — этого я отрицать не буду. Вот уж кто был в своем деле дока. С ножами и тесаками он управлялся мастерски и на ярмарочных состязаниях мясников всегда выходил победителем — бывало, быстрее и лучше всех разделает мясо. У нас в деревне его прозвали Мясник-Молния. Для местных он был главный герой со времен Мика Макмукла, однорукого кузнеца, который умел с завязанными глазами подковать лошадь.
А для меня он был сущий зверь.
Пока была жива моя мать, мне доставалось меньше и я не знал, на что способен отец, но потом она умерла, умерла совсем еще молодой, и я полностью оказался в его руках. Папаша, понимаете ли, был двуличный тип. С покупателями он вел себя как душа-человек, всегда обходительный, дамам комплименты отвешивает, шутками сыплет. Но то за прилавком, а в семье, то есть со мной, он становился совсем другим… нет, не человеком — чудовищем. Бил меня каждый божий день, и чем только мне не доставалось: и свиными ногами, и бараньими окороками, даже неощипанными курами и то он меня лупцевал. И все твердил, мол, я должен быть ему по гроб жизни благодарен, что он меня учит мясницкому ремеслу.
— Кому ты еще нужен, — повторял папаша, и я ему верил.
Боялся я его до дрожи, потому и ученье у меня шло плохо, и папаша только больше свирепел. Он потешался над тем, какой я невежда, но учиться грамоте меня не отдавал. Над заиканием моим тоже измывался, а ведь знал, что от этого я только хуже заикаюсь. Что же касается ремесла, мясник из меня плохой, по части разделки я не мастер, уж больно руки неловкие, — пока учился, весь изрезался. Отец в наказание запирал меня в леднике, и я сидел там, пока руки не отморожу.
Словом, не жизнь у меня была, а сплошные колотушки да издевательства. Ночевал я под прилавком, прямо на полу, посыпанном опилками. Папаша спал наверху — вечно храпел у очага со стаканом виски. Думал я убежать из дому, но до того отупел от побоев, что соображал туго и ничего не придумал. Так я и жил, терпя побои и насмешки, а сам изнутри весь кипел, вот-вот взорвусь.
Но мало мне было папаши, еще ведь Иеремия Гадсон меня изводил. Папаша нашел в нем родственную душу, поскольку оба были обжоры и сами не свои до денег. Гадсон ходил к нам чуть не каждый вечер, и они с папашей блаженствовали у очага, попивая эль и бренди, а я им прислуживал.
— Ну-ка, Горацио, п-п-плесни еще п-п-порцию! — бывало, скажет Гадсон, передразнивая, как я заикаюсь.
И они с папашей так и загогочут. Или спросит:
— Скажи-ка, Горацио, почем баранина?
— Двенадцать п-п-пенсов за фунт, — отвечаю.
И они опять ну хохотать.
Как-то раз Гадсон пришел к нам в лавку и с порога захохотал.
— Что это у вас в витрине за диковина такая? — спросил он. — «Перашки с мясам и рысом, по три пенса штука». Прямо как «с крысом»!
— Где пирожки с крысами? — взревел папаша, весь побагровел от ярости.
Схватил первое, что под руку попалось — курицу, — и отлупил меня. Это я так ценник написал с ошибками.
