Черная Фиола - [16]

Голос Блистающего Шара прозвучал сухо:

— Когда я исследую новую планету или наблюдаю рост живорастений на ней, я не ищу виновных. Правых тоже. Я только познаю. Вы же хотите судить всех. К тому же до сих пор среди нас, Блистающих, не было убийц.

— Ты хочешь быть первым? Ты убьешь меня?

— Я хочу? — Шар рассмеялся. И тоскливо ныло в душе. Жогин подумал, что это был бы отличный выход: умереть...

Блистающий Шар смеялся, и Жогину страшно было слышать холодную тень человеческого смеха.

— К чему? Я отпущу вас, сброшу в пространство.

— Мертвым? А пистолет? Видишь его?

Жогин скалился. Нет, киборгу не удастся избавиться от него.

И Жогин прицелился.

И снова тень смеха, опять равнодушные, сухие слова:

— Все-таки жаль своей жизни.

— Глупости! Мне жалко гри! А себя нет, не жалею.

Жогин вдруг знакомо ощутил поток любопытства, исходящий от Шара.

— Вам не жалко себя? — спросил киборг. — Это нарушение механизмов самосохранности. Вы все сделали так, чтобы снова жить на Земле, около презираемого отца.

— Но я бы хотел кое-что убить и в своем отце!

— А убили планету. Впрочем, с вами, людьми, у нас как-то не ладится. Я сброшу вас на подходе к Земле.

— Убейте! Мне все равно.

Жогин отбросил пистолет. Тот, падая, тихо звякнул — обойма выпала из него. Он даже поставил ее неправильно. А, все равно.

— Чего вы хотите?.. — спрашивал Блистающий Шар. — Остаться человеком?

— Нет!

— Быть киборгом?

— Нет!

— Тогда чего же вы хотите?

— Помереть, — говорил Жогин. — Нет! Не это.

— Ваше последнее желание? — спросил Шар.

— Нет желаний... Увидеть брата.

— Я сброшу вас на ракетной шлюпке.

Опять прошли вертолеты в ярком пятнышке высокого неба.

Винты их не вращались, но красные машины тихо плыли. И напряженный голос шептал:

— Мне никогда, никогда не написать их...

Но это шептал ему Генка?

Года три назад он приезжал к Жогину в экспедицию, желая писать этюды, а затем картину. Увидев его, Жогин сказал:

— Ты, я вижу, постарел и толстеешь.

Потом они сидели за столом, и высоко над ними прошли эти вертолеты.

— Я бездарен, — хныкал пьяненький Генка. — Сознавать мне это тяжело.

— Не преувеличивай, — говорил ему Жогин.

— Молчи! Вот и Надька все ждала, когда я разверну свой талант и... рукой махнула. Петр... У него-то какой талант, я тебя спрашиваю? О-о, не говори, у него великий талант: я иду, я хожу к ним и не знаю, кто тянет, он или баба.

26

Однажды Жогин вернулся с полевых работ рано, в октябре, первую половину его.

Шла мягкая осень, в легком пальто было приятно.

Жогин взял отпуск и, не зная, куда себя девать, бродил по городу. Не узнавал его: тот стал намного деловитей и шумней. Лошади были редки, словно африканские зебры, и почти не видно свободно бегающих собак.

Зато поналетели, будто просыпались, мелкие лесные птицы: зарянки, щеглы и много синиц, оставшихся зимовать в городе.

Жогин ходил неторопливо, заложив руки за спину. И — философствовал.

Хорошо, соглашался он, пусть люди живут себе в отдельных квартирах, на этажах. Но, если вдуматься, это полный отрыв от корней, от земли-прародительницы. А ведь помнить ее мало, с землей нужна физическая близость — землепашца, огородника, охотника в лесу.

Еще он думал, что старая, временами эгоистическая дружба с зверьем рушилась, что пришла городская раса людей. Им кошка не помогает в борьбе с мышами (которых нет), а собака не нужна для караульной службы. Исчезло ежедневное общение соседей, коротавших вечера на скамейке, рядом.

Ушли эти вечера, не вернуть...

С ними вместе исчезли травки и листики и та земля, которую можно было, разговаривая, сверлить каблуком.

Жогин шел сквером. И старался идти медленно, а ноги шагали по-таежному емко.

Как охотник, шел он вразвалку, оглядывая клены, скамейки, стариков, отдыхающих на них. Особенно один был хорош: законченный тип пенсионера-потребителя, впитывающего, нет, всасывающего собой последнюю осеннюю благодать.

Ноги он вытянул. Седые лодыжки вылезли из штанов, ими он поглощал ультрафиолет. Рядом на скамейке лежал раскрытый чемоданчик. В нем посверкивала бутылка, а из бумажек выглядывали бутерброды и яйца, четыре штуки: печень старика была в порядке.

Вот он пьет из бутылки, высоко поднимая ее. Глотнув, он ободрал яйцо и впихнул его в рот целиком. Жевал: равномерно двигалась нижняя челюсть, шевелилось заросшее волосом ухо. Неужели это папахен?

Жогин не ошибся, на скамейке сидел отец.

— А-а! — закричал папахен, круто оборачиваясь к Жогину и взмахивая бутылкой. — Ты? Иди-ка сюда, есть еще в бутылочке.

И странно, Жогин не повернулся, не ушел. Наоборот, подошел к отцу. Выпил из протянутой бутылки и даже съел яйцо.

Жевал и посматривал на папахена. И впервые заметил на нем тяжелую руку годов. Будто прежний — а выцвел. Стало жаль его. Жогин тоскливо подумал, что он примиряется с отцом.

— Вот, устроился на свободе, — пояснил папахен. — Лучше бы идти в ресторан, да ведь накладно, на шестьдесят целковых в месяц не разбежишься, а ты мне не помогаешь. Нехорошо! Взяли бы меня: старуха моя ушла к дочери... Понятно, я найду другую, помоложе. И Петр меня примет. Нет, я не жалуюсь, расходы у них велики, если посчитать. Но ты-то хорошо зарабатываешь. Сводил бы меня в ресторан, а?