Через триста лет после радуги - [67]

— Все кончилось.

— Как?

— Ребра и нога заживут. Удивительно крепкий юноша. Но сотрясение мозга…

…Сашка открыл глаза. Возникло пятно. Потом из этого пятна вырисовался похудевший, заросший седой щетиной тренер.

— Очнулся?

— Та-ак! Крепко я, Никодимыч? Ничего не помню.

— Бредил ты. Круглые сутки.

— Что бредил?

— Песни какие-то пел. Команды кричал. А сегодня все про дневник. Так наизусть и шпарил. Что это ты?

— А-а! Это дневник одного человека. Он розовую чайку искал. Пропал без вести.

— Далась тебе эта птица. Ну я понимаю про космос. Ребята говорили, на Венеру собаку послали.

— Кто это сказал, Никодимыч?

— Не помню. Гаврюхин, кажется.

— Скажи, что я ему голову оторву, когда встану.

— За что голову?

— Чтобы тебя не дурачил.

— Я не сержусь. Он парень старательный. Медали знаешь кто взял?

— Кто?

— По спуску Габридзе. Большую Шаганов.

— Га-абридзе! Что у меня, Никодимыч?

— Расшибся маленько. Обычное дело.

— Чувствую, сильно расшибся. С тобой бывало?

— Неоднократ-но-о. Я тебя вылечу, Саша. Только пусть гипс снимут. Я, знаешь…

— Что-то ты хвастаться стал, Никодимыч.

— Старею, наверно. А что за птичка, про которую ты говорил?

— Есть, Никодимыч, такая. Знаешь, что Нансен сказал про нее?

— Беспокоюсь я, Саш. Я Брайнина Николая Михайловича спросил и Кротову Федору Панкратьевичу звонил, у Григорьева тоже осведомлялся. Говорят, не слыхали. Ты не того… Саша?

— Думаете, шарик за ролик?

— Не скрою… — с затруднением сказал Никодимыч и испытующе глянул на Сашку. — Может, не спрашивать?

— Нет, Никодимыч. То есть да. Тебе можно спрашивать. Блажь у меня. В детстве еще началось. В деревне.

Из детства Сашки Ивакина

В один из дней поздней весны или раннего лета по обрыву к реке сбежали мальчишки. Они разделись и лежали на песке голышом, белотелые после долгой зимы, с заросшими «зимним» волосом головами. Мальчишек было трое: губастый здоровяк Мишка по кличке Абдул, худенький, щуплый Сашка Ивакин и тихий ленинградец Валька, которого за деликатную тихость характера звали Валькой Сонным.

Мальчишки лежали на песке и смотрели в светлое весеннее небо.

— Хорошо бы плот построить, — сказал Сашка, — и плыть, плыть по реке. До самого моря.

— А есть чего будешь? — практично спросил Абдул.

— Из дома вначале взять. А на море можно стать моряком.

— У нас в Ленинграде моряков много было, — сказал мечтательно Валька. — Идешь по улице, и все моряки… моряки. В бескозырках. С ленточками. И корабли. Настоящие.

— Ты, Абдул, хочешь в моряки?

— Ист, — ответил Абдул. — Я в ремеслуху пойду. Как брат.

— А ты, Саш?

— Я в путешественники подамся. Я книжку достал. Про Южную Африку. Ух ты! Знаешь, Сонный, там эти…

— Какой из тебя путешественник, — сказал Абдул. — Там по скалам лазить надо, по отвесным горам. И вообще…

— Научусь.

— Нет. Ты слабак.

— Хочешь, в школу залезу?

— Зачем?

— Ну, «поджиги», что диреша отнял, заберу обратно.

— Заперта школа.

— Так залезу.

— Слабо тебе, Сашка, — пренебрежительно усмехнулся Абдул, цыкнул на песок сквозь дырку в зубах.

…Двухэтажная деревянная школа в селе была выстроена в земские либеральные времена. С одной стороны она выходила на тихую сельскую улицу, с другой к ней примыкал одичавший разросшийся парк.

Тетка Авдотья, школьная сторожиха, стояла посреди улицы и звала невесть куда исчезнувшего внука Петьку.

— Демон, чистый демон, — ругалась тетка Авдотья.

В кустарнике позади школы прятались Валька Сонный и Абдул. Он крепко держал Петьку-демона.

— Сиди тут. Пусть бабка Авдотья тебя дольше на улице ищет, — объяснял Абдул. Петька молча и яростно вырывался.

Сашка по водосточной трубе лез на второй этаж. Труба была ржавая. Она скрипела и колебалась. Куски ржавчины, известки и выкрошенного кирпича падали на траву.

— Слазь! Слазь обратно, — отчаянным шепотом умолял его Валька.

Перед карнизом Сашка передохнул. Теперь было главное: по узкому, в ладонь, карнизу пройти к окну.

— Упрямый же! — облегченно и с завистью вздохнул Абдул, когда Сашка исчез в раскрытом окне. В это время Петька вырвался из Абдуловых рук и с оглушительным ревом кинулся на бабкин голос.

Сашка ощупью крался по темным и от темноты гулким и длинным, коридорам школы. А на улице бабка Авдотья выслушала Петьку-демона, отвесила ему подзатыльник и заполошно кинулась к школе, нашаривая в юбке ключи.

— Это не ученики, это хыщники, — сформулировала бабка, отпирая школьную дверь.

И она же на другой день вела Сашку по коридорам школы к директору. Сашка шел с опущенной головой. День был солнечный, коридоры теперь были ярко освещены и совсем не страшны. Бабка Авдотья небольно стукала Сашку в затылок сухоньким кулачком и ругала, потом подвела его к двери со стеклянной табличкой «директор», ткнула последний раз кулачком («идол ты недисциплинированный») и, оглянувшись, перекрестила понурую Сашкину спину.

Директор сидел один. Был он однорук и одет в потертый военный китель, и худое лицо его не обрело педагогического выражения. Директор смотрел в окно, откуда падал солнечный свет и кружились в этом свете пылинки.

На директорском столе грудой лежали самодельные пацанячьи пистолеты — «поджиги».

Сашка переминался у двери, а директор смотрел в окно.

— В окно вчера ты залезал? — не оборачиваясь, спросил директор.