Через сердце - [144]

— Проходите! — посторонилась она. — Сени у меня темные, не оступитесь.

Звякнул засов, и Ваня оказался в темноте. Собака толкнулась ему в ноги с угрожающим ворчанием.

— Черныш, я что сказала?

В сенях пахло навозом и сухими березовыми вениками. Когда привыкли глаза, Ваня заметил, что сени ничем не отгорожены от хлева, — у самого помоста стояла большая сытая корова, похрустывая жвачкой.

Артемьевна открыла дверь, они вошли в избу. Ваня огляделся — светло, просторно, чисто. Нетрудно было заметить, что городские вещи первенствовали здесь, оттесняя в углы остатки деревенщины. Большая русская печь с шестком, кочергой и ухватами. Но лавки вынесены, и в простенках гнутые стулья, а над круглым, накрытым клеенкой столом — люстра с висюльками. В углу образа и лампадка с фарфоровым яичком, а на перегородке шишкинские медвежата в багетной рамке и на столике шкатулка радиоприемника, мурлыкавшая тихую музыку.

Да и сама Артемьевна — в хорошо отглаженном халате и белой косынке — была городской по обличью, похожей на порядливую больничную сиделку.

Ваня сказал ей об этом.

— Да, живала я в городе раньше. В кухарках у купцов служила, когда молодая была. Всего навидалась, — добавила она и примолкла, задумавшись о чем-то своем.

«А ведь красива, — подумал Ваня. — Вот так и написать бы ее — с открытыми горстями, спокойно лежащими на коленях. «Отдыхающая труженица».

— А где же старец Мирон Иваныч? — спросил он.

— Утречком в субботу обещал быть. Может, отдохнуть желаете, проходите в комнату, — спохватилась она.

Комнатка Ване понравилась с первого взгляда. Залетевший ветерок высоко поднял тюлевую занавеску, как бы желая показать гостю перспективу деревенской улицы, уходившей вниз, к озеру. Как в раме — она рисовалась перед ним в вечернем свете резко и четко. Сомкнувшиеся над ней в нескольких местах ветви старых тополей делали улицу похожей на сумрачный коридор, в конце которого тепло сияла вечерняя гладь залива.

Ваня сел в креслице у окна и невольно залюбовался.

— У меня тут два лета профессор один на даче жил, — рассказывала Артемьевна. — Так, бывало, все сидит, вот как вы, у этого окошка. Поставит стакан чая на подоконник и сидит, сидит… смотрит, смотрит…

Ваня засмеялся:

— Так и просидел два лета? Ну, я не таковский, я люблю побродить! — И он прошелся по комнатке, оглядывая обстановку.

Неплохо! Железная койка с чистыми подушками и простеньким ковриком на стене, стол, этажерка, — больше, пожалуй, ему ничего и не надо.

Он повернул выключатель — под потолком зажглась лампочка.

— Хорошо! — сказал Ваня, вглядываясь в угол на осветившуюся икону в серебряной ризе.

И спросил:

— Тут у вас, говорят, старых икон много?

Артемьевна опустила глаза.

— Чего не знаю, того не скажу. Раньше старины-то было много у нас. Были иконы. Стариков надо спросить. Нынче молодежь-то все немоляшки пошли, — им иконы ни к чему. Может, и найдете где. Поспрашивайте.

Она ушла готовить ужин, не сказав ни слова о деле, за которым приехал Ваня.

Старуха явно хитрила, Ваня это понял. Хозяйка в городе сказала ему по секрету, что именно у ней, у Артемьевны, «богато икон запрятано». На это намекнул и старец, когда завел речь о «дарственном приношении» за предполагаемый ремонт «чудотворящей».

«Ну что ж, — решил Ваня, — поживем, пооглядимся, может и подберем ключик, — отомкнется старушка. Завтра же начну ее портрет».

V

Только с приездом старца все стало яснее.

Мирон Иваныч появился в ночь на субботу, когда все спали. Проснувшись под утро, Ваня слышал чьи-то тяжелые шаги на чердаке. Доски потолка скрипели, за обоями с шуршанием осыпался песок.

— Батюшка там отдыхает, — сказала Артемьевна. Она показалась Ване принарядившейся и в чем-то неуловимо похорошевшей в это утро.

В окно с огорода тянуло дымком, — для гостя топилась баня.

К самовару старец спустился с чердака. Он был в благодушном настроении. Заглянул в комнату Вани.

— Ну как, мастер? Устроился?

Увидел начатый портрет Артемьевны и прихлопнул себя по ляжкам от восхищения.

— Жива-ая! И надо бы лучше, да некуда. Артемьевна, подь-ка сюда! Кра-со-та-а!

И, как бы сличая ее с портретом, поворачивал старуху так и эдак.

— Уж не знаю, как они и писали, сижу-сижу да и задремлю. Не привыкла без дела-то! — как бы извиняясь, усмехнулась Артемьевна.

— Ну, ма-стер! Красота-а! — повторял старец, приседая возле картона.

Видимо, теперь он окончательно уверился в таланте Вани. Уходя, сказал:

— Ладно, будут тебе иконы!

И даже пригласил Ваню вместе похлестаться веничком — на сухой пар.

Банька у Артемьевны стояла на отшибе, в дальнем конце огорода, за густой стенкой подсолнечников. Поэтому они без стеснения распахнули дверцу предбанника. Старец уже разделся и, сидя на порожке, перебирал веник, даже с удовольствием понюхал его засохшие листья.

— Эх и душисты венички у Артемьевны — первого сбора! Да не-ет, дело тут не в одном венике! Хлестаться тоже надо умеючи. Был у меня, слышь, мастер, знакомый банщик, сорок лет в парилке работал. Так у него особый способ паренья был — «с протягом». Будто бы дед его у московского царя в палачах служил, так от кнутобойства ихнего этот «протяг»-то пошел. Бож-же мой, знаменитые артисты к нему париться ездили! Сам Шаляпин! Хо-хо! Ну, посиди тут, а я пойду первый пар спущу. Господи, благослови!..