Через Атлантику на гидроплане - [30]

Это была Тозе...

Кругом слышался возмущенный ропот; я вспомнил, что во время нашей первой встречи Тозе говорила мне, что она дочь Тизис. Вопреки мнению окружающих, мне казалось совершенно естественным, чтобы дочь выразила свою скорбь и любовь к покойной матери.

Не рассуждая, я подошел к ней, взял ее за руку и увел от костра. Огонь вспыхнул, не было ни малейшего дуновения ветра, белый столб дыма поднимался вертикально кверху; от благовонных ветвей на костре разносилось пряное благоухание. Хрисанф заговорил. До меня долетали обрывки фраз.

— Вечное творение... душа... она будет жить среди нас... неизменная красота природы... восхитительная нечувствительность вещей... ложное и предосудительное чувство, принижающее величие духа...

Я догадался, что он выражает порицание непосредственному порыву девушки; она, как безумная, рыдала у подножья одного из памятников, закрыв лицо руками.

Небо потемнело; пламя костра угасало, рассеивалось. Заглушая благовоние санталового дерева, доносился одуряющий запах опаленного тела.

Толпа медленно таяла: наступала ночь. Около костра видны были четыре силуэта женщин, которым было поручено наблюдать за огнем.

Молча смотрел я на Тозе; ее тщедушное маленькое тело содрогалось, точно стремясь разбиться о погребальный камень; она казалась такой заброшенной, хрупкой, несчастной; я испытывал к ней громадную жалость. Нет, в моем сердце не умерла любовь к этой женщине, и я сознавал, что питаю к ней чувство более глубокое, более чистое, более духовное, чем простое физическое вожделение. В этот вечер я не ощущал к ней никакого чувственного влечения, меня неудержимо влекло к девушке братское сочувствие.

— Бедная, маленькая девочка, — прошептал я, — они не поняли твоих страданий; они не понимают, что твое любящее сердце разбито этой утратой; они не подозревают, что бывают натуры, для которых их законы неприемлемы. О, маленькая сестра по духу! Моя маленькая сестра по чувству! Я понимаю, как ты вся взволнована. Плачь, ничего не опасаясь, на моем плече! Не бойся никого; я буду твоим братом, твоим старшим братом, который так сострадает твоему горю.

Над поверхностью моря всходила луна. Тозе подняла бледную голову; в глазах ее сквозило беспокойство; дрожащим голосом она спросила:

— Главкос, значит, ты простил меня?

Подул теплый ветер, относя дым от костра к померанцевой роще; острый запах терпентина донесся до нее. Я наклонился к Тозе:

— Не надо больше думать об этом, моя милая; тогда я огорчил тебя, мое сердце безумствовало; теперь я чувствую, что оно гораздо покойнее, благороднее и лучше; прости меня, моя милая Тозе!

…………………………

Тозе, разбитая усталостью и горем, задремала на моем плече. Моя маленькая девочка никогда не казалась мне такой слабенькой и жалкой.

Горизонт прорезали первые отсветы зари; от костра осталась только небольшая кучка золы; над ним курились легкие струйки дыма, расплывавшегося над морем.

Четыре фигуры у огня взяли большие пальмовые ветви и медленными ритмичными движениями развеивали пепел, который ветер уносил белым облаком к морю.

Начинался прилив; к вечеру море отойдет обратно, сгладив всякий след пепелища. То немногое, что оставалось от Тизис, будет поглощено бесстрастной природой.

…………………………

Тозе продолжала дремать, прислонившись ко мне. Я не двигался, боясь нарушить ее сон. Пусть ей будет казаться, когда она откроет глаза, что она видела страшный сон.

Глава XV.

Необычайный шум доносился с берега. Я поспешил взобраться на прибрежный утес, чтобы узнать причину волнения. В предрассветной полутьме я заметил группу аполлонийцев, столпившихся на берегу; другие спешили отовсюду к ним присоединиться. Они всматривались в даль моря, усиленно жестикулируя; белесоватый туман застилал горизонт и мешал мне рассмотреть, что их так волновало. Я прислушивался к словам, которые порой выделялись из общего гула. Очевидно, на море происходило что-то необычайное, но я не понимал, что именно.

Наконец, я стал различать в тумане что-то черное; это было похоже на остов корабля. Толпа волновалась все больше и больше; до меня доносился гимн Аполлону.

— Слава тебе, Аполлон Муссатет! Слава тебе, о, бог-покровитель! Ты ведешь к нам долгожданный корабль; благодаря твоей помощи возрастут наши силы. Животрепещущее тело будет принесено тебе в жертву на твоем алтаре. Благослови жертву ожидаемую, чтобы через смерть возродилась в нас жизнь!

Эти последние слова объяснили мне все. Я вспомнил, что когда-то я уже слышал их. Это значило, что приближался корабль, а народ ликовал при мысли, что там, на корабле, наверное, есть живые существа, которые станут их добычей.

В самом деле: туман рассеялся, и я увидел в трехстах метрах от берега небольшое судно, которое точно какой-то невидимый магнит влек к берегу. Это был точно призрак судна. Кузов был закрыт толстым слоем присосавшихся к нему водорослей, на мачтах и снастях повисли желтые и зеленые саргассы...

На палубе не видно было ни души, шепт[6] был разорван и мрачно трещал при порывах утреннего ветра. Это было ни военное, ни торговое судно, — больше всего оно походило на увеселительную яхту. Сзади едва виднелась маленькая пушка; она почти исчезла под бирюзовой массой водорослей. Оставалось предположить, что судно завязло в водорослях, настолько оно было ими покрыто. И эта фантастическая масса, не то судно, не то скопление водорослей, неуклонно скользила по зеркалу вод к бухте. Киль его должен был скоро коснуться морского дна; и действительно, судно слегка накренилось, как какое-то умирающее апокалиптическое животное.