Черепахи до самого низа. Предпосылки личной гениальности - [44]

Нил Кессиди, компаньон Джека Керуака и водитель знаменитого автобуса «Мерри Пранкстерс» { «Мерри Пранкстерс» («Счастливые бездельники») — раскрашенный в кислотные цвета автобус, на котором в 60-е годы Кен Кизи вместе с друзьями-хиппи разъезжал по окрестностям Сан-Франциско. — Прим. пер.},

принадлежавшего нашему другу Кену Кизи, был постоянно удручен неспособностью догнать самого себя. Его усилия были, вероятно, с самого начала обречены на неудачу, потому что он использовал для этого речь. Он намеревался постоянно соответствовать текущему моменту. И он, как говорят, тратил уйму времени, произнося слово «Сейчас» снова и снова с разной скоростью, с разной громкостью и разными интонациями, но, увы, напрасно. Замолкая, он тут же начинал отставать. Поговаривали даже, что в качестве последнего средства он использовал амфетамины, но и это ему не помогло.

Дон Стейни привел мне забавный пример теоремы неполноты из фильма Летающий цирк Монти Пайтона. Двое из команды Пайтонов бредут по бесплодной пустыне. У них заканчиваются пища и вода. Они лежат и умирают, и, ожидая смерти, размышляют о том, как попали в такое ужасное положение. Умирая, один из них внезапно оборачивается к другому: «Подожди! А кто это нас снимает?» Перспектива меняется, и мы видим съемочную группу. Съемочная группа помогает этим двум умирающим, которые раньше были совсем одни в этой пустыне, делит с ними все свои скудные ресурсы, и через некоторое время эти двое вместе со съемочной группой остаются без пищи и воды, блуждая по пустыне, конечно же, пока кто-то снова не спрашивает: «А кто это нас снимает?»… и так далее.

Розалин: Что же делал Грегори Бейтсон со своим первым вниманием… Он мыслил как игрок в шахматы?

Джон: Похоже на то. Но проблема в том, что правила этой игры не определены, а правила шахмат определены. Грегори говорит о двойственном складе своего ума.

Насколько я понимаю, вы просите меня дать честный, интроспективный, личный отчет о том, как я обдумываю антропологический материал. И если я начну честно и лично рассказывать об этом, то должен оставаться безличным к результатам этого обдумывания. Даже если я в течение получаса буду высыпать на вас всю свою гордость и весь свой позор, в этом вряд ли будет много честности.

Позвольте мне создать картину того, как я мыслю, представив автобиографический отчет о том, откуда я получил набор своих концептуальных инструментов и интеллектуальных приемов. Я имею в виду не академическую биографию или список предметов, которые я изучал, но кое-что более существенное. А именно — те узоры мыслей, из различных научных дисциплин, которые оказали столь глубокое влияние на мое мышление, что когда я стал работать на антропологическом материале, то непроизвольно использовал эти позаимствованные узоры в качестве руководства для восприятия этого нового материала.

Основную часть этого набора инструментов я позаимствовал у отца, Уильяма Бейтсона. Он был генетиком. Школы и университеты не дают почти никакого представления об основных принципах научного мышления. И то, что я знаю об этом, я в значительной степени почерпнул из бесед с отцом и, возможно, особенно из подтекста этих бесед. Он никогда не говорил о философии, математике и логике, и был определенно подозрителен к этим предметам, но, тем не менее, невольно, я думаю, он передал мне что-то из этих дисциплин.

Я перенял у него именно те установки, которые отрицал он сам. Его ранние и лучшие работы (и я думаю, он об этом знал) были посвящены вопросам симметрии у животных, вопросам сегментации, серий повторяющихся фрагментов, паттернов и т. д. Позже он ушел из этой области в менделизм, которому и посвятил остаток своей жизни. Но он всегда оставался восприимчивым к проблемам паттернов и симметрии, и именно эта восприимчивость и мистицизм вдохновляли то, что я у него перенял и что, как бы там ни было, назвал «наукой».

Я взял у него неопределенное мистическое чувство, что нужно искать те же самые процессы во всех феноменах природы — что можно ожидать найти те же законы в структуре кристалла, что и в структуре общества, или что сегментация земляного червя может быть сопоставима с процессом формирования базальтовых пластов.

Сегодня я не стал бы проповедовать подобную мистическую веру, но все еще полагаю, что мыслительные действия, полезные при анализе одной области, могут быть одинаково полезны и в другой, что структура (эйдос) науки, даже в большей степени, чем структура природы, остается одной и той же во всех областях. Но я перенял это мистическое чувство помимо своей воли, и впоследствии оно приобрело первостепенную важность. Оно придавало определенную значимость любому научному исследованию, Я имею в виду, что, изучая паттерны перьев куропатки, я мог действительно получить, по крайней мере, частичный ответ на весь огромный вопрос о паттернах и регулярности в природе. И более того, эта толика мистицизма была важна еще и потому, что предоставляла мне свободу использовать мою научную подготовку, способы мышления, которые я вынес из биологии и элементарной физики и химии. Она давала мне веру в то, что этот способ мышления применим в самых разных областях. Это позволило мне признать все мое обучение скорее потенциально полезным в антропологии, чем неуместным.