Черемош (сборник) - [60]

Наконец, подтянул свою милашу, вот-вот обниму… Тут молния жахнула. Смотрю: вместо Валюшиных плечиков – звезда на погоне блестит. Совсем не женская личность получается. Я вмиг веревку из рук выпустил. Не спрашивал, кого он ищет, просто пальцы разжал – и в окне опять пусто. Сердце с перепугу как колокол бухало. Даже не слыхал, как он там шмякнулся.

Что я той ночью пережил – таких слов нет. Знал, с минуты на минуту придут брать меня. Попрятал по закуткам свои железяки, добро – веревка к койке привязана была, не выпала на улицу. Понимал: напрасная затея, ведь найдут, суки. Но сидеть сложа руки – еще хуже.

Ночь промаялся, никто не пришел. Только Акчурин под подушкой скулил, мои кишки на штык наматывал. Я даже подумал: не спихнуть ли его тоже в окно, за компанию, – все равно один ответ…

Утром смотрю: офицеры сходятся, шепотню ведут, физиономии постные. Мне причина известна. Но непонятно, зачем в кошки-мышки играют? Неужто рассчитывают, что с повинной прибегу? Мол, ночью ко мне офицер вместо бабы полез. Пришлось сбросить с третьего этажа, в целях самообороны.

Ладно, думаю, надейтесь, ждите дождика в четверг. Это дерево сперва садят, потом – фрукт зреет. А я – дурак, у меня – наоборот: я еще не созрел, чтоб меня посадили.

Тем временем от лишних улик избавился, в сортире утопил. Но легче не стало. Неизвестность грызла, от догадок мозги гудели. Оглянуться назад страшился: думал – следят…

Но вскоре в полку объявили про несчастный случай. Следствие было. Оказывается, майора Клепикова хулиганы побили. От удара нерв какой-то порвался. Ни ногой, ни рукой не шевелит. И голоса нет. Одни глаза моргают. Очень важный нерв. Зашить нельзя и склеить тоже.

Кончилась его автобиография. Накрылась амперметром.

Тревога у меня малость притихла. Но до самого дембеля как психованный часы подсчитывал. А проездной литер получил, срочно в Макеевку завербовался, на Донбасс, по соображению: вдруг Клепиков заговорит – под землей, в шахте, заховаться можно.

Валюше обещал писать, но я на письма тяжелый, и адрес где-то затерялся… На новом месте другие адреса появились. А в те края больше не заглядывал, не дразнил удачу.

Вот это ты в точку: выпьем, чтоб нерв не рвался!

Нет, не слыхал. За все годы никого из армейских не встретил. А спроси: чего он, мудак, полез, куда не звали? Шнур подергал – это понятно, привык дергать. Но в петлю зачем сел, хоть убей, не пойму. На что он рассчитывал? Цветами его встречу?..

Кто спорит – веселого мало… Паралитику не позавидуешь. Какой ни есть, а человек – живое мясо, и душа в кармане. Пусть по заслугам, пусть в грехах, как в репьях, но это не причина, боль от этого не слабже.

А с другой стороны: за того белобрысого, за тот двор вонючий полагается Клепикову лежать бревном.

Да разве он один… Им потом ордена, «героев» давали, за то что танками… по баррикадам… прямой наводкой…

Вот какая каломуть. А ты говоришь…

Раньше считали: за все недоброе в свой черед расплата приходит. Не верю. Сказки для нищих. Если б так было, знаешь сколько таких вниз бросать надо, не с третьего – с восьмого этажа… Этажей не хватит! Оттого, видать, они дачи строят, чтоб невысоко было.

Не спорь, парень, это не расплата. Просто, не повезло Клепикову, плохо приземлился. Не по инструкции.

Дощечка на глазах

Карпаты. Перевал Нимчич.

У дороги, в начале спуска, на каменном пьедестале стоит солдат из серого бетона, опустив голову и преклонив колено. На груди его бетонный автомат. Солнце уже поднялось высоко, но памятник пока в тени гривастой ели, разлапистой, заматерелой от долголетия. На столбиках ограды провисли толстые цепи, темные, влажные, еще в утренней росе.

С этого места деревья не заслоняют пространство, и видно окрест широко: на зеленых склонах игрушечные рубленые хатки с лентами тропинок, внезапное серебристое тело реки, извилистое и ускользающее меж холмами, предгорье в красно-бурых лесах и сами горы, светло-лиловые, вершина за вершиной уходящие вдаль, и чем дальше, тем гуще и темнее, до синевы.

Воздух чист, напоен теплом и хвойным дыханием елок. Вокруг настой спокойствия и тишины, какие возможны только на высоте гор. Живая, солнечная тишина, в ней звучат переливчатое цвирканье малиновок, отдаленный беспрерывный шум Черемоша на перекатах и чуть слышный шмелиный гул машин. Тянутся к небу позолоченные сосны, по их стволам стекают, затвердевая, липкие сгустки смолы. Мы сидим с приятелем в тени и молча взираем на мир, любуясь щедростью его красок, запахов, звуков.

Вот под нами пророкотал самолет. Неторопливо, как жук, переваливаясь с боку на бок, слегка покачивая крыльями, он проплыл над верхушками деревьев. И даже необычность такого полета, когда смотришь на летящий самолет сверху вниз, не удивила нас, была естественна, проста.

А вскоре раздался слабый звон колокольчика, и мы восприняли его как должное, будто только такой мелодии недоставало в этой голубой пасторали.

Прерывистый медный голосок приблизился, и мы увидели, что к нам, напрямик по крутому откосу, взбирается стадо, мотая тяжелыми рогатыми головами. Коровы на ходу щипали траву, изредка губами касаясь земли.

Первым, не выбирая дороги, грузно карабкался страшенный бык. Его напряженная вытянутая шея, казалось, тащит за собой остальных сородичей. Загривок лоснился, играл буграми мышц. Лоб его прикрывала небольшая дощечка, привязанная бечевкой к спиленным коротким рогам. Плотная, видимо, буковая, дощечка нависала над глазами и в такт шагам чуть колебалась по широкой бычачьей морде.