Черчилль: в кругу друзей и врагов - [45]
В мировоззрении Черчилля монархия и диктатура находятся на противоположных концах политического континуума. В то время как монархия ассоциируется с постоянством, диктатура является порождением кризиса, шторма и перемен. Диктатор не только «управляет бурей», но и сам является ее частью. «Он – ужасное дитя чрезвычайной ситуации, – указывает Черчилль. – Он вполне может обладать талантами и качествами, необходимыми для того, чтобы овладеть умами миллионов и изменять течение истории. Но вместе с окончанием кризиса должен уходить и он». По его мнению, «делать из диктатуры постоянную систему – неважно, наследственную или нет, – означает закладывать основы нового катаклизма»[383].
На протяжении всей своей политической деятельности Черчилль оставался верным слугой и рьяным защитником монархии. Но приведенные выше формулировки появились именно в 1930-х годах, когда демонстрирующие злобный оскал политические, социальные и экономические перемены совпали с усилением консервативных тенденций у самого Черчилля. «Единственные настоящие ценности, которым он оставался верен, были традиции, накопленный опыт, полученное наследие, понимание того, кто за что борется, знание истории собственной страны, предпочтение обычаев перед логикой, гордость за блестящие достижения прадедов», – комментирует профессор Манфред Вайдхорн[384].
Черчилль образца 1930-х – это хранитель устоявшихся норм и правил, «фундаментальных законов государства и общества»; это политик, выступающий против «опасности неожиданных и резких» поворотов; это государственный деятель, считающий, что «ни одно поколение не имеет права, даже если и обладает властью, низвергать конституцию и разрушать традиции». Последнее особенно важно. Вето на кардинальные изменения потому наложено на потомков, что «все созданное на протяжении веков вовсе не является их собственностью». Не принадлежит оно и политикам, которые всего лишь «доверенные лица и арендаторы», которые «слишком многим обязаны прошлому», и все, что им остается, – это «надеяться на исполнение своего долга в будущем»[385].
Подобное приобщение к вере консерватизма нисколько не означает, что Черчилль перешел в лагерь противников реформ. Нет! Он был против бездумных, поспешных и вредных преобразований, отрицающих достижения прошлого только потому, что они – прошлое. «Давайте не будем с такой легкостью отмахиваться от величественного и простого прошлого, – призывал он в одной из своих статей в августе 1936 года. – Каждая мудрая мысль не является новой мудростью»[386].
В чем-то Черчилль продолжал хранить верность своим целям, хотя и изменил отношение к средствам их достижения. Эволюция ему стала ближе и понятней революции. «Почти все, что здесь есть стоящего, было не произведено, а выращено, и самое лучшее росло медленно», – доказывал он[387]. А потом добавлял, что страну нельзя «построить, как подмостки, или собрать, как механизм». Ее развитие больше напоминает «рост дерева, который происходит медленно и бесшумно»[388]. Поспешать медленно и осознанно стало его новым рецептом выживания в «лихорадочной и жадной до сенсаций» эпохе, когда «даже одного-двух месяцев достаточно, чтобы люди не только изменили свои взгляды, а просто забыли о них»[389].
Возвращаясь к институту монархии. Обеспечивая стабильность, она смогла выступить в роли «барьера против диктатуры»[390]. Анализируя фигуры, сменившие императоров и королей, Черчилль приходил к выводу, что они значительно проигрывали своим предшественникам. Даже Вильгельм II со всеми его провалами, ошибками и принесенными миру несчастьями уже не выглядел столь одиозным: «Не потому что личный огонь экс-кайзера стал гореть ярче или ровней, – просто вокруг стало гораздо темнее», – замечал Черчилль[391].
В последнем высказывании проявляется еще одна важная мысль, лейтмотивом проходящая через сборник «Великие современники»: «После изгнания императоров избраны были ничтожества»[392]. Продолжая с пиететом относиться к великим личностям и взявшись за написание эссе о «великих современниках», автор в очередной раз убедился, что именно величия-то в современном обществе и не хватает. В августе 1934 года у него состоялся диалог с Виктором Казалетом (1896–1943). Они коснулись вопроса о том, есть ли сейчас выдающиеся личности. «Уинстон придерживается точки зрения, что остались одни посредственности и больше нет великих людей», – записал в дневнике Казалет[393].
Само по себе это заключение могло шокировать Черчилля. Но он оказался шокирован вдвойне, когда, описывая и разбирая исполинов ушедшей эпохи: Розбери, Бальфура, Чемберлена-старшего, Морли, Асквита, – вынужден был прийти к неприятному для себя выводу, что величия нет в первую очередь в его собственной стране. «Наплыв демократии и извержение вулкана Первой мировой войны оставили голыми берега, – с грустью констатировал он. – Я не вижу фигуры, похожей на либерального государственного деятеля Викторианской эпохи или напоминающего его»
