Черчилль - [9]

Чтение его было эклектичным, но солидным. У него было 12 томов Маколея и почти столько же — Гиббона. От последнего его время от времени отрывала платоновская «Республика» в переводе Джоуэта. Его литературные вкусы быстро росли, и, хотя ему были нужны лишь латынь и греческий, он загрузил себя так, словно по возвращении из армии должен добиться ученой степени по истории, философии и экономике. До тех пор, пока не представилась хорошая возможность занять место в Палате Общин, в конце концов, должен же был он хоть что-то получить от пребывания в армии! Он признавал, хотя и с неохотой, что служба обеспечила отличную подготовку. Теперь он просил выслать «Благосостояние народов» Адама Смита, а поскольку Маколей рекомендовал прочитать «Мемуары» Сен-Симона, а Гиббон — «Провинциальные записки» Паскаля, то просил также и эти издания. «Современная наука и современные мысли» Лейнга, возможно, дали общий обзор этой важной темы, вполне достаточный, чтобы составить о ней общее представление.

Еще одна из прочитанных им в то время работ произвела на него сильное впечатление: «Жертвенность человека» Уинвуда Рида. Матери он писал, что эта книга внесла определенность во многое из того, во что он и сам неохотно верил уже некоторое время. Возможно, автору и удалось доказать, что христианство по сути своей лживо, но Черчилль не был уверен, что мудро и целесообразно об этом говорить. Может, в один прекрасный день будет раскрыто то, что он называл «великими законами природы», и вместе с ними — человеческое прошлое и человеческая судьба. Тогда станут ненужными и «религиозные игрушки». В этом случае «костыль» христианства мог быть отброшен прочь, так как люди прямо стояли бы на твердых ногах «рассудка». Он не осуждал «религиозные игрушки». Они в согласии благоприятствовали развитию человечества, и было бы неверно преждевременно разрушать иллюзии надежды. Чуть позже, в переписке со своим директором школы Харроу, священником, ставшим епископом Калькутты, он прочно утвердился в оппозиции христианским миссиям.

Не было похоже, чтобы он противоборствовал христианскому Богу или серьезно думал, что Английская церковь — воплощенный идеал, к которому должна была стремиться церковь как таковая. Он продолжал считать, что молодой человек, просвещенный религиозным учением, защищен от фанатизма. В школе вполне достаточно Библии (без толкований) и «Древних и новых гимнов» (с некоторыми исключениями). Религиозное воспитание нельзя отдавать в руки какого-либо направления, в том числе Английской церкви, так как каждое будет накладывать печать приверженности собственным представлениям. Оно должно быть сосредоточено в руках мирских преподавателей, назначенных правительством. В более общем плане он придерживался того мнения, что если уж церковь была «учреждена», для правительства было бы естественно настаивать на эффективном контроле: «кто платит, тот и заказывает музыку», как он выражался. В Англии была в самом деле «учрежденная» церковь, и как церковь она была неплохой, но изменить свои доктрины, не подрывая конституции, она не могла.

Эти заметки по религии и истории, сформированные в перерывах между играми в поло откомандированным англичанином в самом сердце Южной Индии в год 60-летия царствования королевы Виктории, отпечатались в его сознании на всю жизнь. Он с замечательной легкостью рассуждал на злободневные темы, но ни в Бангалоре, ни впоследствии его рассуждения не были подвергнуты детальному разбору и критике, что могло бы иметь место в университете. Чтение возбуждало, но для более тщательного изучения затронутых идей в более детальном приложении и вовлечении не было ни времени, ни подходящих условий. Как ни парадоксально, возможно, именно отсутствие критики пробудило в нем энтузиазм к овладению речью. В академической обстановке он никогда не смог бы расцвести с такой пышностью. Но даже при всем этом Черчилль был осведомлен об опасностях. В частности, был некий Сесил Родс, южноафриканский горнорудный магнат, отметивший «брешь в уме» юного Черчилля, брешь, которую, как он писал его матери в апреле 1888 года, Уинстон с легкостью признавал. Он знал, что, как бы ужасно это ни звучало, он фактически заботился не столько о принципах, которые защищал, сколько о впечатлении от его слов и о репутации, приобретаемой с их помощью.

Конечно, он очень далеко продвинулся в шлифовке своего ораторского искусства и определил несколько его главных элементов: правильность дикции; подбор наиболее точных слов. Размышляя о Джоне Брайте, он определил, что великие ораторы, за исключением выступлений перед высококультурными слушателями, употребляют короткие, знакомые им самые обыденные слова. Они должны подгоняться так, чтобы создать ритм, доказательства — идти по нарастающей и подкрепляться на всем пути уместными аналогиями. Оратор — воплощение страстей большинства.

Но к чему же приведет эта тщательно сработанная игра слов? Над этим стоило поломать голову. В чем настоящее удовлетворение политика? Что действительно надо знать политику, какова его способность извлечь пользу из этих знаний? Он еще раз серьезно проработал вопрос, хотя его метод и имел свои нелепые и смешные стороны. Ему удалось убедить мать, хоть и с трудом из-за объема и цены, выслать ему экземпляры «Эньюэл реджистер», ценный конспект необходимой информации. Именно в этом источнике он надеялся найти детальную историю парламентской жизни за предыдущие 100 лет. Отчет о дебатах в «Реджистер» он не читал до тех пор, пока не сформулировал на бумаге свое мнение по обсуждаемому вопросу. Потом читал, что было сказано по этому поводу, и соответственно излагал свои собственные мысли. Таким образом он надеялся развить логический склад мышления. Разумеется, он видел, что «Эньюэл реджистер» представляет только голые факты, но «сила фактов» была неоспоримой. Таким образом Черчилль торжественно изложил на бумаге свои соображения относительно тем «Законопроект о поправке к Закону о школьном обеспечении», «Вопрос о похоронах», «Поправка к Закону о судопроизводстве». Он признавал свое невежество относительно подробностей этих законов, но выносил решение весьма общего характера. Современные принципы должны быть «задрапированы в живописные одежды прошлого». Любой ритуал или церемонию, внушавшие благоговение, возвышенные чувства, любовь, надо было сохранить и во времена прогресса, хотя эти соображения могли не быть рациональными.