Ченслер - [48]

На плоту не слышно ни разговоров, ни даже стонов. Полное безмолвие. За день не услышишь и десяти слов. Впрочем, если бы мы произнесли нашими опухшими и потрескавшимися губами несколько слов, их нельзя было бы разобрать. На плоту остались только привидения, бескровные, безжизненные, — в них уже нет ничего человеческого!

51. ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ ЯНВАРЯ

Где мы? В какую часть Атлантического океана занесло наш плот? Два раза я спрашивал об этом Роберта Кертиса, но он не мог сказать ничего определенного. Однако капитан, все время следивший за направлением течений и ветров, полагает, что нас, по-видимому, относит к западу, то есть к земле.

Сегодня ветер совершенно упал. Тем не менее по морю гуляют большие волны, указывающие, что на востоке водная стихия взбунтовалась. Без сомнения, в той части Атлантического океана ее всколыхнула буря. Плот очень обветшал. Роберт Кертис, Фолстен в плотник — все из последних сил стараются укрепить те части, которые грозят оторваться.

Но к чему стараться! Пусть они, наконец, рассыпятся, эти доски, пусть нас поглотит океан! Стоит ли бороться с ним за свою жалкую жизнь!

Ведь мучения наши достигли наивысшего предела. Большего человек не может вынести. Нет, не может! Жара невыносима. Небо поливает нас расплавленным свинцом. Сквозь наши лохмотья проступает пот, и это еще усиливает жажду. Я не могу описать свои ощущения! Нет слов, чтобы изобразить такие сверхчеловеческие страдания!

Единственный способ освежиться, к которому мы прежде иногда прибегали, теперь нам недоступен. Больше нельзя и думать о купанье, так как после смерти Джинкстропа акулы приплывают стаями и окружают наш плот.

Я попытался сегодня добыть немного годной для питья влаги, испаряя морскую воду, но, несмотря на все мое упорство, мне с трудом удается смочить кусочек тряпки. К тому же чайник так стар, что стал протекать, и мне пришлось отказаться от этой затеи.

Инженер Фолстен тоже донельзя изнурен, — если он и переживет нас, то лишь на несколько дней. Поднимая голову, я даже не вижу его. Лежит ли он под парусами, или уже умер? Один только энергичный капитан Кертис стоит на краю плота и смотрит! Подумать только: этот человек… еще надеется!

Я отправляюсь на свое место, чтобы растянуться там и ждать смерти. Чем раньше она придет, тем лучше.

Сколько прошло часов — не знаю…

Вдруг слышу взрыв смеха. Кто-то из нас, очевидно, сошел с ума!

Взрывы смеха становятся громче. Я не поднимаю головы. Мне все равно. Однако до меня долетают какие-то бессвязные слова.

— Лужайка, лужайка! Зеленые деревья! А под деревьями трактир! Живо! Водки, джина, воды! За каждую каплю даю гинею! Я заплачу! У меня есть золото! Золото!

Галлюцинирует… Бедняга… За все золото государственного банка ты не получишь теперь ни капли воды…

Это матрос Флейпол. В бреду он восклицает:

— Земля! Вон земля!

Это слово могло бы воскресить мертвого! Я с трудом поднимаюсь. Ни намека на землю! Флейпол расхаживает по плоту, смеется, поет и подает сигналы в сторону воображаемого берега… У него, конечно, нет непосредственных восприятий слуха, зрения, вкуса, но их заменяют чисто мозговые явления. Он разговаривает с отсутствующими приятелями и зовет их с собой в кардифский кабачок «Под сенью королевского герба». Здесь он предлагает им джину, виски, воды — особенно воды, которой он упивается! Ходит среди распростертых тел и, на каждом шагу спотыкаясь, падая и поднимаясь, распевает хриплым голосом. Можно подумать, что он мертвецки пьян. Отдавшись во власть безумия, он уже не страдает, не испытывает жажды. Ах! хотелось бы и мне так помешаться…

Неужели этот несчастный кончит так же, как негр Джинкстроп, неужели он бросится в море?

По-видимому, у Дауласа, Фолстена и боцмана мелькнула та же мысль. Но если Флейпол захочет покончить с собой, они не допустят, чтобы это было сделано «без пользы для них»! И вот они поднимаются, ходят за ним по пятам, сторожат его! Если Флейпол бросится в море, они на этот раз выхватят его из пасти акул!

Но Флейпол не бросился в море. Он так опьянел от галлюцинаций, словно действительно напился водки. Свалившись, как сноп, он заснул тяжелым сном.

52. ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ ЯНВАРЯ

Ночь с 24 на 25 января была туманной и почему-то одной из самых жарких, какие только можно вообразить. От тумана мы задыхаемся. Одной лишь искры, чудится нам, достаточно, чтобы вспыхнул пожар, как в пороховом погребе. Плот даже не кружится на месте, он совершенно неподвижен. Я спрашиваю себя временами, способен ли он вообще плыть?

Ночью я несколько раз пытался сосчитать, сколько нас осталось на борту. Кажется, что одиннадцать, но мне с трудом удается сосредоточиться, и выходит то десять, то двенадцать. Должно быть, после смерти Джинкстропа на плоту осталось одиннадцать человек. Завтра их будет десять. Я умру.

И в самом деле, я чувствую, что страдания мои скоро кончатся: передо мной проходит вся прошлая жизнь. Родина, друзья, семья — мне дано увидеть их в последний раз в туманной грезе!

К утру я проснулся, если можно назвать сном болезненную дремоту, в которую я впал. Да простит мне бог, но я серьезно подумываю положить конец своим страданиям. Мысль эта засела у меня в голове. Я испытываю облегчение, говоря себе, что могу поставить точку, когда захочу.