Чемодан миссис Синклер - [66]

– Роберта, послушай. Мы с тобой слишком давно ходим вокруг да около. Это уже превращается в какую-то рутину. Мы столько лет потратили впустую… в том смысле, что не были честны друг с другом. Может, из обычной застенчивости и страха. Может, чтобы потом не раскаиваться в своей искренности. Не знаю. Я сейчас о чем. Я люблю тебя… как сестру. Но ведь это не делает меня твоим братом?

Думаю, Филип хотел сказать: «Я тебя люблю». Потом сбился на типичную для него двусмысленность. Но он прав. Мы потратили впустую слишком много времени. Мы бездумно швырялись годами. Если бы мне было суждено умереть (а я сейчас, как ни странно, близка к этому состоянию), я знаю, о чем бы горше всего сожалела. Знаю. Себе я в этом уже призналась. Мне просто не хватает смелости признаться ему, сделав это прямо сейчас.

– У меня нет брата.

Я совсем не это имела в виду и совсем не это хотела сказать, но сойдет и так. По крайней мере, я сказала правду.

– А ты бы хотела, чтобы у тебя появился брат?

– Да. Хотела бы.

– Я тоже. У меня есть сестра, но ей не нравится мой образ жизни и то, чем я занимаюсь.

– Филип.

– Да?

«Я тоже тебя люблю» – вот что мне хочется сейчас сказать. У меня учащается дыхание. Сердце колотится так, словно собралось выпорхнуть из меня. Я потею, но уже не обращаю внимания. За несколько дней потения к этому привыкаешь. Я должна сказать правду человеку, который по-прежнему сидит на моей постели и держит меня за руку. Я слишком долго молчала. Я была тихой и глупой. Я заслуживаю этого шанса и воспользуюсь им.

Но из моего горла вылетает:

– Я могу вернуться на работу?

Как жалко это звучит!

– Я думал, об этом и спрашивать не нужно. Конечно. Но не раньше, чем окончательно поправишься.

– Спасибо, – только и бормочу я.

– Не надо меня благодарить.

– Филип, она дарит тебе счастье? Дженна?

Я перестаю дышать. Пусть и медленно, но я добираюсь до главного.

– Иногда. Это… трудно.

– Извини.

– Роберта, я ужасно глуп. Мужчина, что с меня взять?

– Ты совсем не глуп, – возражаю я.

– Мне трудно выстраивать отношения.

– Не тебе одному. Разве у кого-то это получается легко?

– Моим родителям это было легко. В детстве я не помню, чтобы они ссорились. Что было потом – знаю лишь урывками. Меня подолгу не бывало дома.

– Ты учился в закрытой школе?

Впервые он мне что-то рассказывает о своем детстве.

– Да, в закрытой.

– Понятно. Значит, ты тогда… был достаточно богат?

– Я и сейчас богат, дорогая. Представь себе.

Он мне подмигивает. Не припомню, чтобы раньше он мне подмигивал.

– Если человеку посчастливилось родиться в таких условиях, когда ему не надо думать о деньгах… жизнь должна казаться простой и легкой. Согласна?

– Да. Я… Наверное, так, – запинаюсь я и краснею.

Ему нравится моя реакция.

– Так, дорогая. Хватит об этой ерунде. Я тебе сейчас хлебца поджарю. Не представляю, чем ты питалась все эти дни. Потом я уйду, чтобы ты могла заснуть, но не дальше дивана в твоей гостиной. Ты не возражаешь? – (Я слабо киваю.) – Я позвонил Дженне, – продолжает Филип. – Объяснил ей, что к чему. Она отнеслась с редким пониманием. Надеется, что ты скоро поправишься. И ни о чем не беспокойся. Кошку я накормил и убрал за ней. Утром, когда ты проснешься, мы обо всем поговорим. Сейчас ты не в том состоянии. Похоже, температура у тебя еще держится. Я хочу удостовериться, что все твои слова о возвращении не лихорадочный бред. И тебе нужно убедиться, что я отвечаю за каждое сказанное здесь слово. Так что ешь, спи и ни о чем не волнуйся. Ты не возражаешь, если я извлеку из твоего холодильника и откупорю бутылку «Пино Гриджо»?

Я съедаю два ломтика горячего промасленного хлеба. Потом еще два. Затем засыпаю. Точнее, дрейфую между сном и бодрствованием. Так любит меня Филип или нет? Наконец я затихаю, закрываю глаза, но продолжаю прокручивать в мозгу наш недавний разговор.

А он весь вечер и ночь проводит в моей квартире, присматривая за мной. Мой друг.

26

Дороти и ее мальчик. Он был темноволосым, худеньким, подвижным. Они вместе сидели на берегу реки, любуясь наступающими сумерками. Река текла тихо. Где-то поблизости вынырнула водяная крыса и юркнула в свою нору на берегу. Дороти услышала странный звук, похожий на шелестение тысяч ангельских крыльев, но это были не ангелы, а скворцы. Громадная стая. Словно бормочущая стена, они носились над кронами деревьев. Свет заходящего солнца золотил их черные блестящие крылья, отчего те казались отлитыми из чистого золота. Дороти потянулась к руке сына. Мальчик улыбнулся ей. Они вместе следили за полетом птиц. Мать и сын, рука об руку, спокойные и радостные. Но скворцы вдруг исчезли. Их место заняли шумные, злые вороны. Они охотились за совой, которая отчаянно махала крыльями, спасаясь от погони. Дороти с сыном видели ее круглые испуганные глаза. Дороти прижала ребенка к себе. Она качала его голову, пока жуткое зрелище не закончилось… Как и все сны, он промелькнул и выветрился из памяти.

Но тот день в 1939 году, день появления на свет Сидни, ей не забыть никогда, сколько бы она ни пыталась. И боль потери по-прежнему не утихала.

В тот день она стирала, но была вынуждена прервать работу. Клетчатые брюки Альберта так и остались в отжимальной машине. Ее нижнее белье плавало в баке, покрытое бахромой мыльной пены. Дороти послала Альберта за миссис Комптон. Он поехал на велосипеде. Повитуха прибыла на своем. Оба были раскрасневшиеся и усталые. Было три часа. Майский день выдался теплым. Дул приятный ветерок. Миссис Комптон вошла в кухню, неся с собой истертый черный саквояж, который не без труда взгромоздила на стол. Дороти сидела у плиты.