Человек в степи - [96]

Оплачивает государство шкуру застреленного волка, вдобавок щедро премирует охотника. Сверх того колхоз от себя выделяет охотнику овечку, а если убита щенная сука, то даже телку; и каждый охотник, особенно сельский, мечтает «взять» волка. Но ох, как оно трудно! Это ж не заяц и даже не лисица. Сколько лисица ни опаслива, а вот будь ты в санях — подпустит на выстрел. У волка таких слабинок нет. Ни одной! Он живет, ежечасно вредит хозяйству, несмотря на все облавы, засады, травлю собаками, обкладывание смоченными в керосине флажками.

Существует борьба с волками далее с самолета. Об этом и расскажу.

* * *

Ты на аэродроме. Еще месяц назад тобою сданы испытания: стрельба с воздуха по ящикам на земле. Но вылет на истребление все оттягивался до этого дня. Сперва нужны были сведения о волках. Достоверные, с актами. Потом среди нашей южной зимы — то дождливо-слякотной, то сухой, но бесснежной — ждали прогнозов на устойчивый снег (на белом легче взять волка). Потом нужно было, чтоб прогнозы действительно оправдались.

Наконец — полный порядок, даже выписана путевка пилоту, даже получена свежая метеосводка: никаких обледенений в воздухе, погода летная.

С двухместного самолета «У-2» снимают колеса, ставят лыжи. Это без тебя. Ты в комнате летного состава «занимаешься одеванием». Одевание, когда надо лететь в лютый мороз в открытой кабине, — не простое дело. Бумажное, потом теплое белье, нитяные носки, сверху них — шерстяные, в которые вбираешь собственные свои, домашние брюки, и уже в таком виде погружаешься в брюки аэродромные. Эти аэродромные снаружи новехонького синего сукна, внутри цигейковые. Влезаешь в них до самых подмышек, застегиваешь на плечах помочи. Следующая операция — унты. С пряжками и отворотами, они стоят перед тобой, зияя двумя меховыми норами. Суешь в них ноги, встаешь, тяжело топаешь по полу.

Затем следует свитер, мягонькая замшево-меховая телогрейка, и сверх всего плотный, тоже меховой, летный бушлат. В карманах бушлата очки и особые перчатки — крупные, мягкие, теплые, которые надеваешь уже в самолете. Но и сейчас оделся, кажется, достаточно: стоишь, растопырив руки, и отвечаешь на остроты летчиков. Летчики здесь же собираются для полета в Москву, Тбилиси, Минводы и, подмигивая, советуют:

— Волков-то не всех стреляй, пожалей парочку-другую.

— Не просите, — отмахиваешься ты, натягиваешь вязаный подшлемник, на подшлемник — кожаный шлем и выходишь на улицу.

Утро солнечное, резко ветреное, мороз к двадцати. Шагать к самолету надо едва-едва, чтоб не вспотеть.

Наша машина, стоящая в ряду других на приколе, ревет и содрогается. Пилот прогревает мотор — сбрасывает и прибавляет обороты. Отхожу в сторону закурить, тянусь за папироской к огромному, как сумка, карману, расположенному на колене, но грохот враз обрывается: прогретый мотор остановлен, и пилот кричит, кивая на место позади себя:

— Можно!

Становлюсь на шаткое, дутое, звучное под ногами крыло и лезу. Ноги в неуклюжих унтах с трудом, одну за другой, переношу через борт руками. Сел. Кабина — узенький овальный ящик, кругом открытый на уровне плеч. Впереди — пилот. Впереди пилота — винт. Какой-то паренек внизу на земле берется крюком за лопасть винта и, приготовившись дергать, кричит:

— Контакт!

— Есть контакт. От винта! — бросает летчик.

Паренек отскакивает, и лопасть уже не видна — только прозрачный напряженный круг. Перекличка летчика с пареньком — последние слова, которые ты слышал. Больше до самой посадки ничего не услышишь из-за моторного гула.

Самолет начинает выруливать на стартовую дорожку. Паренек, держась за крыло, бежит сбоку, жмурясь от бьющей из-под винта снежной замети; и легкие, неверные, натянутые на каркас крылья качаются от порывов ветра.

Стартовая дорожка, взлет — и уже под нами шоссе, заводские трубы, домишки. По улице идет трамвай, и не верится, что через час-полтора могут быть волки…

Снег больно слепит на морозном солнце, сияет даже самый воздух — синий, излишне резкий. Достаю из кармана очки, поверх шлема натягиваю на затылок резину, опускаю на глаза дымчатые стекла. Все в летном снаряжении приспособлено, чтоб экономить тепло: железная оправа стекол не соприкасается с кожей лица, обшита по краям замшей. Кабину защищает слюдяной желтоватый козырек, поставленный углом вперед, и ветер расходится от него на две половины, каждая идет по-над бортом. Сунь руку за борт — как удар палкой удар ветра.

На руках перчатки с крагами поверх рукавов бушлата, чтоб не поддуло. Но уж совсем не жарко. Сквозь какие щелки пробирается этот холод? На земле ты был неповоротливым, громоздким, а сейчас ничто уж не жмет, и ты съежился, сберегаешь тепло, с пацанячьим интересом смотришь вниз.

Когда идешь пешком, все внизу кажется иным. Лесопосадки — это деревья, вытянутые в нескончаемый ряд, и неизвестно, где они поворачивают. А с воздуха — это небольшие квадратики, расчертившие степь… К шахте подводят железнодорожную ветку; вот начинается насыпь, а вот с высоты уже и кончается, занесенная сухим, блестящим на стуже снегом.

Хорошо в очках: глазам, векам теплее, и сквозь дымчатое стекло не мучит ни снег, ни прямой луч солнца. А видно все. Галка, вспугнутая самолетом, снялась с телеграфного провода, полетела, и под нею наискосок ее же четкая тень скользит по равнине.