Человек в степи - [13]

…Выездка — работа серьезная. Двое мужчин держат под уздцы приседающего, бьющего задки неука, третий с рывка хлопается в седло, приняв повод, командует:

— Пускай!

Люди отскакивают в стороны, а неук, крутя головой, пытаясь зубами за колено сорвать всадника, боком выносит его в поле. Здесь уж характер на характер. Озверелая лошадь роняет на бурьян белые с груди, розовые с удил ошметки пены; шарахаясь, пятится назад, падает — лишь бы сбросить со спины верхового. А верховой то натягивает, то отдает повод, ногами зажимает конские бока, припадает к гриве и то гонит внамет, то осаживает неука, подчиняет себе его характер.

Хорошо, если хорошо кончается. А когда, вскинувшись, опрокидывается неук с размаху назад, на спину, и всадник не успевает выдернуть из стремени ногу — плохи дела.

…В мае — июне непередаваемо богата цветущая степь. Небо ослепительно — трудно глядеть в его черносиний раскаленный купол. А внизу жадные, могучие, без просветов плотные травы переплели землю. То круглыми полянами-шапками застыли, слились широкие зонты дудника, белоцветочного, толстостеблого катрана, окруженного целыми массивами расцветшей ясмолки, сизыми плетками шалфея, небесным сиянием и россыпью синюков; то бегут по склону холма розоватые эспарцеты, желтые донники, коровники, тонконоги, колоски скромного мятлика с торчащими посреди колючими головками чертополоха; то манят прохладой непролазные заросли в падинках, перепутанные цепкими нитями дикой стручковатой вики. А высоты, бугры, словно присыпанные пеплом, серебрятся полынью, зеленеют чебрецом, приземистыми кустиками молочаев и дальше, уже до самого горизонта — типчаки.

В свободные от дежурства сутки косит табунщик поднявшееся разнотравье, перебрасывает вилами срезанную, степленную, привядшую траву; горячий воздух реет маревом, а когда потянет ветер, полосами бьют цветочные ароматы; толком и не перекурит — ворочает сено табунщик, к запахам трав вмешивает резкий, вековой, будто у коня, запах пота.

Или обслуживает табунщик племенную конюшню: трамбует там станки, в завтрак, в обед, в ужин опрокидывает в водопойные окованные корыта поднятую с глубины воду, разбрасывает близ корыт плитки соли-лизунца, которые уважают лошади. А завтра опять табун, седло — и ни души. Разве изредка сверху, с седла, сам собой нащупает острый глаз поднявшуюся далеко над бурьянами голову дудака, будто бы стерегущего сухую равнину. И опять никого.

* * *

Я сижу в чихающей машине, вспоминаю особенную, будто из прошлого века, жизнь табунщиков.

— Приехали! — пробуждает меня Горбачев.

Там и здесь мелькают в окнах домиков огни. Машина остановилась. Конный завод.

— Ну, я к парторгу. Зайдем? — спрашивает Горбачев.

— Нет, побуду здесь. Никогда тут не был.

Я выхожу на тропинку, вытянутую вдоль цветника. Пахнет петуньями, ласково и грустно стрекочут вечерние, уже предосенние сверчки. Обгоняя меня, бегут девушки, на бегу говорят:

— Ой, цыпы, ей-богу собрание началось! Пока это горючее получишь…

В конце цветника высится огромное здание клуба, взорванное в войну, зияющее черными проломами. Одно крыло здания уже восстановлено, освещено; сторож говорит, что там комсомольское открытое собрание, и я прохожу в зал. На скамьях, на подоконниках человек сто. Президиум высится на сцене за длинным высоким столом.

У стола, лицом к собранию, мучается в выступлении беленькая девушка. Глаза ее широко распахнуты. Она стоит в кисейном платье, должно быть — материнском, похожем на подвенечное. Это кисейное платье неестественно для собрания, наивно.

Сыростный, еще не побеленный зал сумрачен, но электричества в нем много, свет из-под рампы резко бьет в девушку, она не умеет успокоить руки, излагает биографию:

— Учусь в техникуме. Заочно. Сейчас работаю табунщицей. Обязуюсь быть активной.

Хотя в зале тихо, председатель звенит пробкой по графину, поднявшись, говорит:

— Товарищи! У кого к товарищу Решетниковой вопросы?.. Что, так и нет вопросов?.. Тогда я спрошу. Были, Решетникова, в твоем табуне случаи падежа?

— Ты же знаешь, Гриша, — грудным голосом произносит девушка, — что не было.

— Это он для порядка спрашивает, — смеются с места.

— Товарищи, порядок! — звенит председатель. — Будут еще вопросы?

Я смотрю: девушку принимают в комсомол. Она — табунщик… В памяти возникают лица знакомых табунщиков, я мысленно закуриваю с ними, вижу, как рвут они газету, крутят «козьи ножки», и у каждого три сучковатых пальца левой руки заскорузли от повода, неловко загибают бумагу… Вижу табунщиков, которые вваливаются с тридцатичасового дежурства. Их брезентовые капюшоны обледенели, венцерады не гнутся, жестяными колоколами висят на плечах, и люди пригибаются к жаркой печи, ждут, когда на скулах подтает лед, и, оттягивая кожу, дерут с бровей, с небритых щек примерзлые к волосу ледяшки.

А собрание идет. Решетниковой задают вопросы по уставу. Не дослушав, она кивает, и, чуть подрагивая, звучит ее грудной, скованный обстановкой голос:

— Член ВЛКСМ обязан выполнять…

Слова у девушки правильные, но ее лоб обильно влажен, руки сплетены, будто у певицы, берущей высокие ноты. «Дурочка! — думаю я. — Она еще и волнуется, примут ли. Да кого ж в таком случае, как не ее, и принимать?!»