Человек в поисках смысла - [9]

Вместе с тем, разумеется, не только фрустрация низших потребностей порождает вопрос о смысле, но и удовлетворение низших потребностей, в частности, в «обществе изобилия». Мы не ошибемся, пожалуй, если усмотрим в этом кажущемся противоречии подтверждение нашей гипотезы, согласно которой стремление к смыслу представляет собой мотив sui generis, который несводим к другим потребностям и не выводим из них (как это уже удалось эмпирически показать Крамбо и Махолику, а также Кратохвилу и Плановой).

Мы встречаемся здесь с феноменом, который я считаю фундаментальным для понимания человека: с самотрансценденцией человеческого существования! За этим понятием стоит тот факт, что человеческое бытие всегда ориентировано вовне на нечто, что не является им самим, на что-то или на кого-то: на смысл, который необходимо осуществить, или на другого человека, к которому мы тянемся с любовью. В служении делу или любви к другому человек осуществляет сам себя. Чем больше он отдает себя делу, чем больше он отдает себя своему партнеру, тем в большей степени он является человеком и тем в большей степени он становится самим собой. Таким образом, он, по сути, может реализовать себя лишь в той мере, в какой он забывает про себя, не обращает на себя внимания.

Здесь необходимо упомянуть один из 90 фактов, полученных в эмпирическом исследовании госпожи Люкас, а именно: оказалось, что среди посетителей Пратера — знаменитого венского парка отдыха и развлечений — объективно измеренный уровень экзистенциальной фрустрации был существенно выше, чем средний уровень у населения Вены (который практически не отличается от аналогичных результатов, полученных и опубликованных американскими и японскими авторами). Другими словами, у человека, который особенно добивается наслаждений и развлечений, оказывается в конечном счете фрустрировано его стремление к смыслу, или, говоря словами Маслоу, его «первичные» запросы.

Это каждый раз напоминает мне один американский анекдот. Человек встречает на улице своего домашнего врача, который справляется о его здоровье. Выясняется, что пациент стал в последнее время туговат на ухо. «Вы, наверное, слишком много пьете, — отвечает ему врач. — Вам надо бросать». Через пару месяцев они вновь встречаются на улице, и врач, специально повысив голос, спрашивает пациента о его здоровье. «О, — отвечает тот, — не надо говорить так громко, я снова прекрасно слышу». «Я вижу, вы бросили пить, — говорит врач. — Отлично, так и продолжайте». Новая встреча еще через пару месяцев: «Как поживаете?» — «Простите, что Вы сказали?» — «Я спрашиваю, как Вы поживаете?» Наконец, пациенту удается понять. «Вот, вы видите, я опять стал хуже слышать». — «Вы, наверное, опять начали пить?» «Видите ли, — объясняет ему пациент, — сначала я пил и стал плохо слышать, затем я бросил пить и стал снова слышать лучше, но то, что я услышал, было гораздо хуже, чем виски».

Мы можем утверждать следующее: если у человека нет смысла жизни, осуществление которого сделало бы его счастливым, он пытается добиться ощущения счастья в обход осуществлению смысла, в частности с помощью химических препаратов. На самом деле нормальное ощущение счастья не выступает в качестве цели, к которой человек стремится, а представляет собой скорее просто сопутствующее явление, сопровождающее достижение цели. Это сопутствующее явление, этот «эффект» может быть, однако, «уловлен», и принятие алкоголя дает такую возможность. Б. А. Маки, директор Центра реабилитации алкоголиков военно-морских сил США, утверждает: «Работая с алкоголиком, мы очень часто убеждаемся, что жизнь, по-видимому, потеряла для него смысл». Моя ученица в Международном университете Соединенных Штатов в Сан-Диего в своих исследованиях, результаты которых составили ее диссертацию, получила данные о том, что для 90 процентов исследованных ею случаев тяжелого хронического алкоголизма характерно выраженное ощущение утраты смысла. Тем самым становится и более понятным то, что Крамбо с помощью групповой логотерапии алкоголиков, направленной на снятие экзистенциальной фрустрации, удалось добиться большего успеха, чем в контрольных группах, в которых терапия велась традиционными общепринятыми методами.

Подобные вещи мы наблюдаем и в случаях наркомании. Если верить Стэнли Криппнеру, 100 процентов случаев наркоманий связаны с ощущением утраты смысла: на вопрос, все ли представляется им бессмысленным, 100 процентов наркоманов отвечали утвердительно. Моя диссертантка Бетти Лу Педелфорд, а также Шин и Фехтман, исследовавшие экзистенциальную фрустрацию, показали, что у наркоманов уровень ее более чем вдвое выше, чем в контрольной группе. И здесь понятно, почему Фрейзеру, возглавляющему в Калифорнии центр реабилитации наркоманов и применившему там логотерапию, удалось добиться 40-процентного излечения по сравнению с 11 процентами в среднем при традиционных методах лечения.

Наконец, в этой связи нельзя не упомянуть данные Блэка и Грегсона из Новой Зеландии, согласно которым уровень экзистенциальной фрустрации у преступников существенно выше среднего. Соответственно, Барберу, занимавшемуся логотерапией с несовершеннолетними преступниками, помещенными в его калифорнийский реабилитационный центр, удалось, снизить процент рецидивов с обычных 40 до 17. Рискнем теперь сделать еще один шаг и распространить наши соображения и рассуждения на масштаб всей планеты. Спросим себя, не нужна ли подобная переориентация также и в области исследований проблем мира. По сути, эта область уже давно жестко завязана на проблематику агрессивных потенциалов, и никто пока еще не осмелился выйти в человеческое измерение. А между прочим, именно войдя в то измерение, где существуют собственно человеческие проявления — туда, где мы только и можем встретиться с такими феноменами, как стремление к смыслу, — можно, по всей видимости, установить, что, в конечном счете, именно фрустрация этого стремления к смыслу, экзистенциальная фрустрация и распространяющееся все шире ощущение бессмысленности поддерживают (подчеркиваем: не у животных, а у человека, на человеческом уровне!) агрессивность, если вообще не являются ее причиной.