Человек в поисках себя - [39]

…Я видел, как мы движемся в темноте; все, что мы делали или о чем мечтали, —

Про друг друга, мужчина преследовал женщину, женщина цеплялась за мужчину, воины и короли,

Сцепившиеся друг с другом в темноте, все любили или боролись внутри себя, каждый из потерянных людей

Искал глазами другого, чтобы другой хвалил его; никогда не искал своего собственного, но чужого…

…когда они смотрят назад, они видят только человека, стоящего в начале,

Или смотрят вперед и видят человека в конце; или если вверх, то людей в сияющем горьком небе, ходящих и пирующих,

Которых ты называешь богами…

Все обращено внутрь, все твои желания кровосмесительны…[48]

Для себя Орест решил, что он «не будет растрачиваться попусту внутри». Если бы он согласился на ее просьбу и остался в Микенах, говорит он своей сестре, то он был бы «как бродящий камень», то есть утратил бы свою уникальную человеческую природу и стал бы неорганическим. Когда он уходит «к человеческому» прочь от кровосмесительного гнезда Микен, он прощается фразой, которая могла бы звучать в веках и стать целью психологической интеграции человека: «Я полюбил вовне».

Не случайно, что Орест использует термины «внутри» и «вовне» несколько раз в этих строках, и что он говорит, что главная проблема в Микенах – «инцест». Ведь инцест – это простой сексуальный, физический символ обращенности внутрь семьи и неспособности, соответственно, «любить вовне». С точки зрения психологии, инцестуозные желания, если они продолжаются в подростковом возрасте, являются сексуальным симптомом болезненной зависимости от родителей, и они встречаются преимущественно у лиц, которые не «выросли», не отрезали психологическую пуповину, связывающую их с родителем. В таком случае сексуальное удовлетворение не слишком отличается от орального удовлетворения, которое ребенок испытывает от кормления матерью. Кроме того, кровосмесительным отношениям свойственна, как говорит Орест, необходимость восхищаться другим, «чтобы другой хвалил его».

С особой проницательностью поэта Джефферс устами Ореста говорит, что даже религия этих людей является кровосмесительной. Они видят в небе только свои проекции, «ходящих и пирующих людей», которых они называют богами. Их боги являются выражением не новых и более высоких уровней стремления и интеграции, а их собственной потребности вернуться к инфантильным зависимостям. Религиозно и психологически это, конечно, полная противоположность тому, что провозглашает Иисус: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его»[49]. Очевидно, что Иисус не проповедует ненависть и разделение как таковые, но он хочет заявить в самой радикальной форме, что духовное развитие уходит от инцеста и приходит к способности любить соседа и незнакомца. Члены «собственного дома человека будут его врагами», если он по-прежнему связан с ними.

Табу против инцеста, обнаруживаемое почти во всех обществах, имеет серьезную психосоциальную ценность в том смысле, что оно способствует появлению «новой крови» и «новых генов», или, точнее, расширению возможностей изменения и развития. Инцест не наносит физический вред ребенку, он просто удваивает ту же наследственность и лишает его возможностей, которые он имел бы, если бы родитель женился вне семьи. То есть запрет на инцест способствует большей дифференциации человеческого развития и требует, чтобы интеграция проходила не путем одинаковости, а на более высоком уровне. Таким образом, мы можем добавить к нашему утверждению в начале этой главы, что континуум отделения, который является жизненным странствием человека, требует развития от инцеста к способности «любить вовне».

Битва против собственной зависимости

Очевидно, что мораль драмы Ореста не в том, что каждый получает оружие и убивает свою мать. То, что должно быть уничтожено, как мы уже показали, – это инфантильные узы зависимости, которые связывают человека с родителями и тем самым удерживают его от внешней любви и независимого творчества.

Это не простая работа, которая начинается со спонтанного решения и выражается в одном большом рывке к свободе, результат не достигается лишь мощным «взрывом», направленным против собственных родителей. Драма Ореста, как и все драмы, спрессовывает всю «борьбу за то, чтобы быть» в промежуток в несколько недель. В реальной жизни речь идет о долгом, требующем усилий росте до новых уровней интеграции – и рост означает не автоматический процесс, а перевоспитание, поиск новых идей, принятие осознанных решений и желание часто или постоянно сталкиваться с горькими последствиями борьбы. Зачастую человеку на сеансах психотерапии приходится месяцами прорабатывать свои шаблоны поведения, чтобы понять, насколько он был скован, не замечая этого, и вновь и вновь убеждаться, что эта скованность лежит в основе его неспособности любить, работать или вступить в брак. Затем он обнаруживает, что борьба за самость часто приносит с собой значительную тревогу, а иногда и настоящий ужас. Неудивительно, что те, кто борется за разрыв таких уз, переживают чудовищные эмоциональные расстройства и конфликты, сравнимые с временным безумием Ореста. По сути, конфликт заключается в переходе из защищенного, знакомого места в новую независимость, а из поддержки – во временную изоляцию, и человек испытывает тревогу и бессилие. Борьба принимает тяжелую (то есть невротическую) форму, если человек был не способен расти на предыдущих этапах своего развития; таким образом, невротические конфликты укреплялись, и тогда возможный перелом является более травматичным и радикальным. Конфликт между Орестом и его матерью должен был произойти именно таким травмирующим образом из-за предшествующей ненависти, кровосмешения и болезненных межличностных отношений в Микенах.