Человек в круге - [2]

Шмаринов затушил в пепельнице папиросу и только теперь увидел меня, унизительно стоящего и так и не нашедшего свой случай исчезновения из кабинета Мамчура.

— Ты по газете, что ли, к подполковнику пришел? — забурчал он, вдруг выстрелив взглядом в Железновского. И сразу, не дождавшись моего ответа, он знал всегда и все и кое-что еще, но его смущало присутствие своего подчиненного — он то ли не доверял ему, то ли боялся, — стал ощупывать меня своим сонным, на вид безразличным взглядом. — Послужить Отечеству не желаешь? Ты ведь, если мне не изменяет память, являешься в управлении дивизии секретарем комсомольской организации? Мы людей подбираем, чтобы сменить вот эдаких, извините за бедность мысли, сибирячков, которые стрелять по движущимся мишеням уже разучились… — Шмаринов оглянулся на Железновского, тускло глядящего куда-то на окно, потом перевел взгляд на меня и скрипуче сказал, не предвидя возражения: — Иди, пусть газету майор Прудкогляд делает. — А ты поедешь… — Теперь он посмотрел на Железновского жестко, начальственно. — Майор, надо встретить, — замялся, самолет. Круговая охрана нужна. Бери этого спортсмена-газетчика, — он кивнул на меня, — распоряжаться может. — И тут улыбнулся открыто, широко. — Взводом радиотелеграфистов командовал в школе сержантов артиллерии. Теперь вот на офицерской должности, хотя и старшина… Бери, майор, не ошибешься. Мы тоже тут кое-что знаем. — Шуткой похвала в мой адрес не обернулась — между ними что-то стояло. И Шмаринов, поняв это, шумно подошел к окну кабинета, которое выходило на юг, опять перешел на скрипучий наставительный уставной стиль. — Кувык наш и остальные с ним там. Тебе, выходит, самолет… Не встретим… Это… Это, майор… Это, считай, вышка для всех нас…

На улице, как говорится, буяла весна; воздух был божественно хорош после кабинетика цензора. Я перебежал улицу, зашел в типографию. Надо печатать номер.

Сидели и ждали уже солдаты, привезенные из гауптвахты, чтобы крутить колесо. Станок был допотопный, все делалось вручную, так и приходилось обращаться за помощью к непутевым солдатам, чтобы их физическими усилиями вышел номер, прославляющий лучших, а их критикующий.

Подписав еще раз свеженький номер, я зашел к редактору Прудкогляду. Обычно желтоватое его рябое лицо было сегодня еще желтее. Я знал его тайну, он рассказал мне о ней в прошлую осень, когда мы были с ним на рыбалке. Мы тогда с ним по маленькой клюкнули. Перед поездкой на эту рыбалку меня вызывали в политотдел и почему-то спрашивали, к какой, на мой взгляд, газетной квалификации я отнес бы квалификацию своего редактора? Я понимал майора, который со мной беседовал. В то время мои очерки, стихи, зарисовки печатались во многих газетах среднеазиатских республик — в Ташкенте, Ашхабаде… Следовательно, как такого, печатающегося газетчика, майор мог и спросить, несмотря на то, что я — старшина, а мой редактор майор. Ведь у квалификации не может быть ни офицерских, ни полковничьих звезд. Но насторожила меня пристрастность политотдельца. Он плохо говорил о моем редакторе (следовательно, и о газете), потому я горячо отверг все наветы в адрес Прудкогляда.

Он, оказывается, узнал о разговоре, который я, как мне виделось, вынес с честью. И Прудкогляд исповедался в тот осенний вечер на рыбной ловле. В 37-м его, пограничника, отстранили от службы. «Теперь бы я был чином не ниже полковника»… Прудкогляда долго держали в тюрьме. Первая жена от него отказалась. Отказались несовершеннолетние дети… И все-таки ни одну вину в свой адрес он не признал, твердил: «Нет, нет!»

Его выпустили и, как уже было там дальше, как он попал в военную газету после того, как отвоевал от звонка до звонка, вот опять, почти через десяток лет, когда у Прудкогляда новая семья из шести человек — «и все девки, шут бы их побрал», когда такая же, как он, рябая, голосистая жена, берущая все призы в художественной самодеятельности — «она могла бы петь в Большом театре», — говорил наш дирижер Шершнев, — ему накручивает кто-то судьбу с сумой: ни военной пенсии, ни будущей работы в гражданской газете, если речь идет «о брехне, что я списываю все из старых газет, сам не умею писать». Ему виделось все то, что уже было.

— Можешь ты мне объяснить, — печально начал Прудкогляд, прищуривая свои зеленоватые глаза, — что там происходит?

— Где? — вроде не понял я, хотя понимал, что обижаю старика — тогда все мои начальники старше сорока казались мне стариками.

— Да везде, — не обиделся на меня Прудкогляд. — В городе. На границе.

— А что такое? — Я подумал, что он меня прощупывает на бдительность как это его отпустили в тридцать седьмом? И в газете работает? — Я подумал нехорошо о нем. Стучит?

Он, видимо, понял, что я притворяюсь, а не подозреваю его, гневно выдавил из себя:

— Да моя старая дура… Прямо по телефону… Соседке! А соседку замели! Нашу соседку.

— Какую соседку? — Я уже не юлил и не подозревал. Я просто вспомнил о словах Шмаринова — «считай, вышка для всех нас».

Прудкогляд не заметил во мне перемен — страх, видно, бродил на моем лице. Он махнул рукой осуждающе:

— Да все они, дуры, набросились на нее, когда она приехала…