Человек в круге - [14]

— А ты говоришь — к вам! — цедил я сквозь зубы. — Ты говоришь… И говоришь — любишь! Ты все говоришь!..

Железновский ничего не отвечал. Шел за мной. Он понимал, куда я иду. Я только не понимал, куда иду. Я иду к начальнику заставы? Или к его осиротевшей вдове? Куда я иду? Иду к женщине, которая меня очаровала запахом духов?.. Почему она так взглянула на меня, когда я, увильнув от обеда, увидел ее там, у ворот штаба? Почему так горько и печально она посмотрела на меня? Чем же я ей могу помочь теперь?

Железновский вдруг меня притормозил.

— Слушай, не будем нарываться на скандал. Мы и так слишком выперлись. Нас просто… не поймут!

3

Полковник Шмаринов меня предупреждает.

Записка от Лены.

Железновский достает «дело Шугова».

Вдова начальника заставы Павликова.

Я потом не раз благодарил судьбу за то, что повстречал в тот вечер Шмаринова. Есть люди, которые дружат по-мужски крепко, не слюнявятся, а делают в самый нужный час то, что следует делать, чтобы у тебя не слетела с плеч голова. Шмаринов был из таких людей. Мы с ним, люди разного положения — он полковник, я старшина — молча, стиснув зубы, бились на волейбольной площадке, когда играли за сборную дивизии. Игроков стоящих было раз, два и обчелся. В позапрошлом году нам дозарезу нужна была победа, чтобы прорваться на армейские соревнования. Победа, впрочем, нужна всем. Шмаринов был тогда, как говорили у нас в спортивной дружине, на подъеме.

— Надо их сделать, ребятки! — говорил он про радиолокаторщиков, которые, живя где-то в горах, спускались к нам, в долину, чтобы «наставить нам рога».

Я был в тот год капитаном команды, шумливо вел себя на площадке, дергал порой то одного игрока из своих, то другого. Все это видели, но прощали мне — видно за то, что как-то «везуха» была с нами, а победившего капитана уже не судят.

Перед игрой с радиолокаторщиками Шмаринов меня предупредил: «Ори поменьше! Сцепи зубы и играй! Веди примером!» Он предупредил меня — как старший по возрасту и как старший по званию. Я не обиделся. Тон у него был братский. Я действительно сцепил зубы, и у нас с Шмариновым получалось. Я ему выкладывал мячи, как на блюдечке, а он бешено, неустанно резал. Я сам порой бил с левой. И у нас с полковником несколько раз получалось: эта неожиданная комбинация, когда мяч взмыл над сеткой, ждут третий удар, а я бью со второго, бью колом, перед носом растерянных охранителей неба. Они в замешательстве от первого, второго, выигранного тобой очка, в третий раз начинают выяснять отношения — кто должен страховать меня, в четвертый и пятый — уже бранятся. А ты вроде притих, вроде стал незаметным, а Шмаринов дает первый пас тихонечко, ты лениво, но стремглав взмываешь вверх и бьешь, бьешь, а то вдруг откидываешь ему, своему лучшему, любимейшему в эти секунды партнеру, а этот партнер хочет убить их, шестерых, на той стороне площадки…

Вот тогда, поймав игру, мы, наконец, их повергли. И мы с Шмариновым впервые обменялись взглядом, наверное, как профессионалы. И было нам обоим понятно, что мы вытянули игру вдвоем, что ребята, вдохновленные нами, тоже старались, как никогда. И они были нами довольны. И мы довольны ими, может, тоже по-настоящему, впервые.

На подъеме Шмаринова (так мы окрестили наш взлет) мы тогда легонько прошли корпусные соревнования, заняли первое место, и лишь на армейских споткнулись в последний день на каких-то музыкантах — ребятах, по-моему, уже тогда готовых сражаться, может с самим ЦДКА.

Я не знал, что Шмаринов опекал меня. Я был горяч, несдержан. Я шел, как мне говорил майор Прудкогляд, против ветра. А это все равно, что идти безоружным на нож, — подчеркивал он. Шмаринов (я узнал об этом значительно позже, от бывшего политотдельца майора Кудрявцева) замял «мое дело» с «шпионом-писарем», вздумавшем описывать характерные привычки командного состава нашей дивизии. Тогда выплыла и шла рядом история, которая до сих пор и для меня остается загадкой. История с моим отказом мыть полы, история, когда командир батареи ударил меня, а я в ответ одним прыжком достал заряженный автомат (у нас в дивизионе не было тогда караульного помещения и оружие хранилось в казарме, где мы жили. А на мой грех, перед этим наряд сменился, автоматы были поставлены: ребята, простоявшие на морозе четыре часа, бросились в свои койки и «не застегнули» оружие проволокой и замком) и потом лежал с ним, автоматом, до утра, удалив предварительно из казармы батарейного (я его на виду у всех «положил» на пол и заставил ползти к порогу, что он и сделал).

Железновский был, конечно же, точен, когда объяснил, что мое неподчинение «скатилось» на тормозах только потому, что у меня под подушкой нашли свежий конверт, письмо от сестры и фотографию, где она была снята со своим мужем Героем Советского Союза. Мало ли их, героев, в ту пору шли по тюрьмам за провинности, подрывающие основы железного порядка, установленного в стране-победительнице… Спасибо Шмаринову. Он в свое время, не зная меня, уговорил подполковника Брылева, командира нашего дивизиона, не придавать огласке факт неподчинения солдата и рукоприкладство офицера: дивизию и так в то время лихорадило какими-то проверками. Меня тогда забрал в «придурки» замполит майор Олифиренко, я три месяца варил ему борщи, подметал в его холостяцкой квартире… А затем попал в школу сержантов артиллерии курсантом.