Человек тайцзи. Чжан Шаньмин: путь мастера - [12]

Довольно скоро выясняется, что критериев правильности выполнения движений всего два: Ван перестает или почти перестает делать замечания, а движение больше не кажется скучным. Получил рекомендации – и другие ученики, как и то, что говорит им учитель, в идеале, должно перестать существовать. Делать до тех пор, пока не придет удивление – что же тут скучного. Не скучают же, наверное, учащиеся плавать кролем, которым тоже предстоит освоить совсем немного движений: вдох, гребок правой, голова в воде, гребок левой, вдох, работаем ногами, вдох и затем бесконечное число повторений этой последовательности. А ведь в показанной Ваном «ходилке» движений едва ли не больше, чем в кроле.

Кто-то настойчиво тянет меня за рукав, поворачиваю голову и вижу, что это Ван. Он подходит к каждому из «ходоков», останавливает, знаками приглашает идти за ним и расставляет всех в шахматном порядке. Сейчас начнется самое интересное, Ван будет делать форму – последовательность движений, которые передаются от учителя к ученику поколение за поколением. В форме, которую китайцы называют таолу[13], заключен стиль, которому учит мастер, – работа корпуса, рук, ног, передвижения. В России Шаньмин показал нам вариант формы, который Чэнь Факэ преподавал, когда ему было уже за 70. Старый Ван же показывает ту, которой обучал молодой – 40-летний Чэнь Факэ.

Новое знание с трудом укладывается в голове, оно кардинально расходится с тем, что доводилось слышать от российских и западных преподавателей восточных практик – как йоги, так и многочисленных разновидностей боевых искусств. Ведь форма – это воплощение восточной традиции, то, что пришло из глубины веков, проверено временем и передается из поколения в поколение. Однажды открытые легендарными мастерами секреты передаются только путем прямой передачи, как говорят в Китае, от сердца к сердцу – в неизменном виде от учителя к ученику. Значение этих движений в том, что их столетиями выверяли практиковавшие адепты.

«Молодая» форма стиля чэнь между тем кажется знакомой и в то же время отличающейся от той, что нам известна. Она более сухая, чем наша, «старая», здесь больше резких движений, а часть красивых элементов сведена к более простым и невзрачным. Прикладным, как выясняется вскоре, когда Ван начинает показывать расшифровки каждого из движений, – захватам и освобождениям от них, заломам и удержаниям. Ван как-то объяснил разницу в этом подходе к обучению ушу и тому, который стал преобладать с середины XX века. «Раньше ушу занимались, чтобы научиться боевому искусству, теперь больше для здоровья, – перевел Шаньмин слова Вана. – Еще есть спорт-ушу, но это несерьезно, это уже не настоящее».

По сути, сколько мастеров – столько форм. Каждый, кто делает таолу по-настоящему, не только способен, но и должен ее изменить, говорит Шаньмин. Можно скопировать чужое движение, но когда человек делает форму своей, он неизбежно меняет ее под себя. Поверхностная разница в геометрии движений не важна, гораздо существеннее то, удается ли ученику следовать общим принципам тайцзи. «Ты есть рис – и сыт, я есть хлеб – и тоже сыт, нельзя сказать, кто есть правильно, – пускается Шаньмин в свои любимые аллегории. – Мастер не видеть разницу в движениях и сразу о ней говорить. Мастер говорить о сходстве».

Шаньмин не раз говорил, что рисунок форм, которые показывали ему учителя Тянь и Ван, заметно различался, но внутреннее наполнение было одинаковым. Более того, этот же закон сохранялся не только в стиле чэнь, но и в комплексах других стилей тайцзи – ян, у, сунь и других. С того момента Шаньмин для себя перестал поддерживать разговоры о различиях между школами тайцзи, которые неизбежно возникали в кругу его знакомых, занимающихся ушу. «Думай больше о различиях между стилями, и ты не добьешься успеха в тайцзи, – любит он повторять сегодня. – Чэнь, ян или стиль у – это как различия в цвете кожи и форме глаз, у всех они разные, но мы от этого не перестаем быть людьми. Сейчас для меня все, кто занимается тайцзи, – это мои братья по стилю».

Начавшись в семь-восемь утра, к одиннадцати занятия обычно заканчиваются и парк пустеет. Сначала на ушуистских полянках перестают заниматься, собираются в кучки и что-то обсуждают, а потом и вовсе расходятся, рассыпавшись по дорожкам, что ведут к выходам из парка Храма неба. Правда, у мастера Вана, приходящего раньше большинства ушуистов и приступающего к разминке в половине седьмого, рабочее утро подходит к концу уже в начале одиннадцатого. Раньше он жил в старом доме рядом со знаменитым парком, но несколько лет назад здание снесли, и Вану дали квартиру в новостройке километрах в десяти от того места, где он жил раньше. Закончив тренировку, Ван не торопясь идет к выходу из Тяньтань, где стоит его велосипед, без большого напряжения садится в седло и растворяется в заполняющем улицы Пекина потоке велосипедистов.

Машем Вану руками, поворачиваем налево и идем вдоль окружающей парк двухметровой каменной ограды. Тяньтань еще не отпустил нас, воздух напоен его дыханием – свежим, слегка влажным, мягким той особенной мягкостью, благодаря которой его хочется снова и снова вдыхать всей грудью. Дыхание это ощущается настолько явственно, что поневоле начинаешь искать, откуда взялось необъяснимое благоухание. Здесь, на проезжей части, кажется, что за забором скрывается густой тропический лес, но у нас перед глазами еще стоят пейзажи парка: ели и сосны, вытоптанные ушуистские площадки под деревьями и редкий кустарник, газоны той или иной степени пышности, асфальтированные и не очень дорожки при полном отсутствии буйных зарослей. В ответ на вопрос о том, откуда такой аромат на проезжей части в центре современного мегаполиса, Шаньмин выдает что-то короткое про «парковую ци».