Человек, создавший Атлантиду - [11]

Машина отчаянно сражалась за свою жизнь. В этом одновременно было что-то трагическое и жалкое.

— Включите ультрафиолетовые светильники, — распорядился Завитаев.

Оператор отрицательно покачал головой:

— Связь с семеркой…

— Тогда у другого! — быстро сказал Завитаев.

— Есть! — ответил оператор.

И почти тотчас же я увидела, как на экране мелькнули три странных светящихся силуэта. Я не успела рассмотреть их. Один из них надвинулся на экран, изображение резко качнулось — и экран погас.

— Конец, — попыхивая трубкой, негромко произнес Ревзин. — Эти твари напали на восьмерку. — Он помолчал, потом, не глядя на Завитаева, сказал: — С ультрафиолетовым светом вы правильно придумали.

— Да, удачно, — кивнул Завитаев и пояснил мне: — На больших глубинах рыбы часто бесцветны, прозрачны, а потому и невидимы. Но они флюоресцируют под действием ультрафиолетового света. К сожалению, мы почти ничего не успели увидеть… Подождем минут сорок. Если роботам удастся вырваться, они всплывут… Готовьте скафандры, Павел Данилович.

— Вы… рискнете?

— Да. С роботами мы больше ничего не добьемся. Нужен человек.

Голос Завитаева доносился откуда-то издалека. Я потеряла ощущение реальности событий. Все произошло слишком быстро. Головокружительный спуск роботов в кратер потухшего подводного вулкана, битва машин с невидимым врагом, молниеносные прыжки странных светящихся существ и погасший экран телевизора… А в отсеке горел свет, будничными голосами разговаривали Завитаев и Ревзин, за стальной перегородкой деловито урчал двигатель.

— Я спущусь один, — говорил Завитаев. — Это будет разведкой. Если мне удастся дойти до дна кратера, я дам сигнал. Тогда пусть идут все… все, кто может и хочет. Одному мне не справиться.

— Добро. — Ревзин выколотил трубку, сунул ее в карман. — Надо заняться скафандрами. — Он посмотрел на часы. — Через двадцать минут скафандры будут готовы.

* * *

Я пошла с Ревзиным, мне не хотелось мешать Завитаеву. Массивный, грузный Ревзин легко протискивался в узкие люки, я с трудом поспевала за ним. Нам пришлось пройти вдоль всей лодки: скафандры хранились в кормовом отсеке, рядом со шлюзовой камерой.

Скафандры Ревзина висели в длинном, стоящем вдоль борта шкафу. Это были черные комбинезоны с цилиндрическими, закругленными сверху шлемами. Дыхательные приборы, упрятанные в обтекаемые кожухи, лежали отдельно — на стеллажах.

Ревзин сосредоточенно возился со скафандрами. Я не хотела его отвлекать и молча сидела в стороне. Так прошло минут десять — пятнадцать. Потом Ревзин покосился в мою сторону и спросил:

— Значит, в романе у вас скафандры сверхпрочные?

— Сверх! — весело ответила я.

Мне хотелось разговорить старика. Я сказала ему, что, по моему мнению, научная достоверность не всегда обязательна для фантастики. Отправил же Жюль Берн своего героя в путешествие на… комете.

— Может быть, и так, — задумчиво отозвался Ревзин. — Мне почему-то казалось, что фантастика прежде всего литература научного предвидения.

— А как быть с “Аэлитой”? — спросила я. — Блестящая вещь, но где там предвидение будущего? Или Уэллс… Нет, писателя интересуют в первую очередь люди. Будущие люди, а не будущие машины.

Ревзин достал портсигар, повертел его в руках и снова спрятал в карман.

— Все-таки вы ошибаетесь, — сказал он. — По-вашему, человек — это художественная литература, а машины — наука, техника. Разделение немного искусственное. Лев Толстой, Куприн и многие другие писали о животных; это литература? А современные машины куда умнее животных, я бы даже сказал, человечнее, живее… И самое главное — они созданы человеком. Они второе “я” человека. Вот вы написали в романе “сверхпрочные скафандры”, и вам кажется, что этим все сказано. А для меня они так же прекрасны, как статуи Микеланджело, картины Репина, музыка Бетховен на… До сих пор помню тот день, когда впервые взял в руки скафандр. Это была старая рейдовая маска японского образца. В ней можно было опуститься на семь- десять метров, часто отказывали клапаны… Но верите ли, я дрожал над ней. Я пять раз в день разбирал ее нехитрый механизм — и чистил, чистил, чистил… Маска барахло, дрянь, но я и по сей день благодарен ей за то, что она открыла мне путь в море. А потом были десятки разных аппаратов, и каждый имел свой характер, иногда строптивый, иногда покладистый, часто — коварный. И за этим угадывались мысли их конструкторов, поиски, удачи и неудачи тех, кто создавал скафандры. Иногда разбираешь аппарат, смотришь на какую-нибудь деталь и видишь: здесь конструктор не смог победить. Боролся и так и эдак, мучился — и не смог, отступил. Это чувствуется, как фальшивая нота в талантливой музыке… Я спускался с аквалангом, в шланговых скафандрах, в жестких аппаратах Кунке и Нейфельдта, сам проектировал скафандры — и даже думал, что всё знаю и всё понимаю. И вдруг появился Завитаев. Он пришел ко мне в конструкторское бюро и спокойненько сказал: “Нужен скафандр для спуска на глубину в двадцать километров”. Я ехидно объяснил ему, что максимальная глубина океана, к сожалению, не превышает одиннадцати километров. Он пожал плечами: “Пустяки! Мы будем спускаться в кратеры подводных вулканов”. Я еще не знал, зачем нужно спускаться в эти кратеры, но уже поверил Завитаеву- сразу, с первых же слов. Черт побери, ведь никто до него не додумался, что наибольшая глубина не в океанских впадинах, а именно в кратерах потухших подводных вулканов!.. Эти скафандры — я работал над ними три года — чем-то напоминают мне самого Завитаева… Может быть, дерзостью. Да, пожалуй, дерзостью и простотой. Ну-ка, потрогайте комбинезон…