Человек со звезды - [16]

И ведь поняла с горечью: именно пожалел, именно глупую! Не в чем у нее ковыряться, нечего выколупывать, нет у нее никаких толковых желаний, нет и не предвидится в дальнейшей текучке, а за Шварценеггера Свену можно и по шее: примитивно, Свен, вы о нас думаете, нехорошо, некорректно… И опять осеклась: ни о чем он не думает! Если об океане она вслух сказала, то ни о каких культуристах с трицепсами речи не было. Значит, где-то глубоко — в печенках или в матке — живет, живет у эмансипированной Зои Александровны крутой образ мускулистого мена, как у пэтэушницы сопливой, как у телок дешевых тусовочных… Ну-ну…

Зойке было жутко стыдно, Зойка шлепала за Свеном по травке и помалкивала в тряпочку, ни одного вопроса не задала, хотя с десяток «кто» и «что» в ее головке подпрыгивали от нетерпения, тянули ручонки, алкали ответа. Ничего, потерпим, решила Зойка, оценим желания других аудиовизуально. Чем это, любопытно, они лучше, чем это они богаче?.. Помнится, объяснила Зойка Свену, что никаких супержеланий советские граждане и гражданки за минувшие десятилетия не нажили, не нажелали, что нечего их приравнивать к высокоцивилизованным таукитянам или альфацентаврам…

И еще одно надо отметить.

В фантасмагоричном галлюциногенном мире, сочиненном и построенном Свеном, Зойка думала о Свене именно как об инопланетянине, а не психе-командированном из Краснококшайска. Но принимала ли она всерьез его мир? Да, купалась — всерьез; да, яхту испугалась — всерьез; да, запах шашлыка от избушки у реки — тоже всерьез; но тем не менее, но тем не более… Если Зойка начинала игру — в любовь ли, в отдых ли, в гости ли, если Зойка четко решала для себя, что все начатое — только игра, то она отдавалась ей легко и с удовольствием, все до одного правила блюла, верила в игру, как в реальность, но — лишь до конца игры.

А у всякой игры есть конец. Тем паче, что Зойка затвердила точно: желаемым может быть только действительное, врет Свен. На том стоим, и никто пути пройденного у нас не отберет.

Домик на берегу, по всему видно, баней был. То ли финской, то ли русской, но срубленной богато и любовно. И наличники-то на оконцах резные, вязевые; и столбы-то на крыльце фигурные, художественные; и крыша-то красною черепичкою крыта; и бревна-то на баньку пошли ровнехонькие, одно к одному; и дух-то из нее выползал прихотливый, березовый, смородинный, эвкалиптовый, а еще какой — Зойка таких запахов не слыхала, не доводилось ей.

В бане орали, ржали, матерились.

Зойка представила себе временных постояльцев отеля, умученных заседаниями, совещаниями, докладами и содокладами, беготней по кабинетам, столовым и магазинам, Зойка представила себе крохотные душные однобедренные номерочки, нищие буфеты на третьем, пятом и девятом этажах с кривыми сосисками, с лоснящейся колбасой, с вечно крутыми яйцами, Зойка легко поняла вечернее одиночество этих провинциальных инопланетян, залетевших в негостеприимную Москву, и сразу же оправдала их, и поняла, и простила, и даже подумала, что желание сладко попариться — с доступными бабешками, с обильной жратвой, с хорошей выпивкой, в славную погодку на славной природе — да не хуже других! И главное, объяснимо. Да и чего им еще желать?..

Дверь на резном крыльце распахнулась, из нее выскочил здоровенный бородач, прикрытый единственно березовым листком на причинном месте. На закорках у него сидела голая толстая Даная привокзального розлива и сверкала на солнце золотой фиксой — что твоим лазером. В три прыжка мужик одолел ступеньки и сиганул в реку. Бабешка сразу же отцепилась от него, запрыгала на одном месте, повизгивая и шлепая о воду литыми грудями, а мужик, ухая, поплыл саженками на тот берег.

Зойка отвернулась.

Не то чтоб она была ханжой-недотрогой — да такого повидала за свой бабий век, за гостиничную свою неподцензурную службу, да такого наслышалась, что все эти картиночки ей — как слону горчичник! — но противно стало. Пошла в горку — прочь от реки, от буйства духов. А буйство, похоже, ширилось: на реке орали на разные голоса, веселились, по-научному — релаксировали. Над Зойкой в синем небе, но невысоко парил бумажный змей, воздушные лихие потоки давили его к земле, а он не хотел и, наоборот, рвался к солнцу, как Икар. И вырвался-таки! Но в некий момент, научно говоря, контрапункта он совсем низко завис над Зойкой, и та увидела на змее большую черно-белую фотку грустной девочки лет двенадцати, а над фоткой — надпись плакатным пером: «Наташенька, золотце мое, вернись к маме!» Змей, повторимся, одолел потоки и глиссанул ввысь, мячиками в ней запрыгали: вернись к маме, вернись к маме, вернись к маме… Зойка, любопытная, быстро ухватила одну и, вскрикнув, выронила: буковка оказалась горячей, как головешка.

— Жжется, — удивленно сказала Зойка.

Свен только плечами пожал: мол, всяко бывает.

— Это тоже чье-то желание? — спросила Зойка.

— Наверно.

— А почему оно не исполняется?

Буковки, как гномы, шуршали в траве.

— Не знаю. Такое, значит, желание.

— Я хочу, чтобы Наташа вернулась к маме.

— Какая Наташа? Кто мама? Помилуйте, Зоя, это же не ваше желание…

— Нет, пусть вернется, — упрямо настаивала Зойка.