Человек с большим будущим - [73]

Чернила немного поплыли, пятна потемнели и приобрели красновато-коричневый оттенок, но надпись оставалась разборчивой. Я положил записку на стол перед Сеном.

– Вы узнаёте этот предмет? Его нашли во рту у покойного.

Сен посмотрел на записку и горько рассмеялся:

– И это ваши улики, капитан? Этот клочок бумаги? – Он кивнул на Банерджи: – Вы давали его читать своему лакею?

Я сообразил, что действительно не показывал записку Несокрушиму. Это было глупо с моей стороны, но я еще не успел с ним познакомиться, когда нашел ее, а с тех пор столько всего произошло, что у меня не дошли руки.

Сен правильно расценил выражение моего лица.

– Не давали? Я так и думал. Может, стоит показать? Он скажет вам, что я не мог написать эту записку, – если только он не законченный трус.

Банерджи сделал резкий вдох. Чувствуя, что Несокрушим готов клюнуть на наживку, я остановил его предупредительным жестом. Я не собирался позволять Сену управлять ходом допроса и уж меньше всего хотел признавать, что Банерджи не видел записки.

– Зачем вы написали записку, Сен? – спросил я.

– Вы должны понимать, что я ее не писал. Сомневаюсь, что ее вообще писал бенгалец. Совершенно очевидно, что ее написали ваши, чтобы ложно меня обвинить.

– Уверяю вас, это не так. Я лично нашел записку.

Сен вздохнул:

– Тогда мы в тупике, капитан. Вы утверждаете, что не верите мне, когда я говорю, что не писал этой записки. А я не могу поверить вам, когда вы отрицаете, что ее написали ваши люди, чтобы подозрение пало на невиновного индийца. Мы возвращаемся к нашей главной проблеме – недостатку доверия. Каждый из нас убежден, что другой лжет. Возможно, один из нас действительно лжет, но также не исключено, что оба мы говорим правду. Теперь от каждого из нас зависит, поверит ли он в доброе начало другого. Позвольте задать вам вопрос, капитан. Если, как вы утверждаете, я написал эту записку, чтобы предостеречь англичан, почему я писал по-бенгальски? Ведь мне повезло получить английское образование, что так огорчает вашего младшего инспектора. Почему же я не написал ее по-английски?

– Это же очевидно, разве нет? – вмешался Дигби. – Ты сделал это, чтобы посеять сомнения в твоей вине, когда тебя схватят.

Сен сокрушенно покачал головой, словно Дигби был безнадежно тупым ребенком.

– Скажите, капитан, разве похоже на правду, что я поступил так, рассчитывая заронить сомнение в сердцах моих обвинителей? Что бы это мне дало? Зачем мне взывать к знаменитому британскому чувству справедливости? Чтобы доказать свою невиновность перед судом присяжных? Разумеется, нет! Все, что мне предстоит – это жалкая имитация суда, а затем – пуля или петля. Но смерти я не боюсь, капитан. Я давно привык к мысли, что приму мученическую смерть. Но я готов пострадать за свои собственные действия, а не за чужие преступления; я не намерен становиться козлом отпущения.

Я выпрямился на стуле. Допрос зашел в тупик. Как наивно с моей стороны было надеяться на быстрое признание вины!

– Расскажите о нападении на Дарджилингский почтовый экспресс, – перешел я ко второму пункту. – Что именно вы там искали?

Сен ответил мне удивленным взглядом.

– Я не понимаю, о чем вы.

– То есть вы ничего не знаете о нападении на поезд, которое произошло ранним утром в четверг?

– Вы что же, решили повесить на меня все свои нераскрытые преступления? – спросил он. – Как я уже сказал, я вернулся, чтобы распространять идею ненасилия. Ни убийство англичанина, ни нападение на упомянутый вами поезд не имеют отношения ни ко мне, ни к моим сторонникам.

Я взглянул на часы. Беседа длилась уже около часа. Настало время поменять подход. Я вытащил пачку «Кэпстана» и предложил Сену сигарету. Тот принял ее дрожащей рукой. Банерджи достал спичечный коробок, зажег спичку и поднес ее Сену. Сен посмотрел на сержанта с отвращением и положил сигарету на стол. Спичка догорела до пальцев Банерджи, и тот, взмахнув ею, затушил огонек.

– Простите, капитан, но я ничего не приму у человека, которого считаю предателем своего народа.

– Но вы согласны принять сигарету у меня?

– Мы с вами находимся в противоположных лагерях. Возможно, мы смотрим на вещи по-разному, но я признаю за вами право отстаивать свои принципы. Точно так же, как вам следует признать за мной право стоять за то, во что верю я. Он же, – Сен указал на Банерджи, – участвует в порабощении собственного народа. От него я не приму ничего.

Банерджи вздрогнул. Я заметил, как сжались его кулаки. Он смолчал, но в его глазах впервые зажглись искорки гнева.

– Мне кажется, что раз уж принятие и понимание стали вашим новым девизом, вам следовало бы сначала разобраться в мотивах, побудивших сержанта поступить на работу в полицию, а уже потом выносить ему приговор. Вам также стоит знать, что если бы не он, то мы с вами оба, скорее всего, погибли бы прошлой ночью.

Сен помолчал. Потом снова взял сигарету и повернулся к Банерджи:

– Простите, сержант. От старых привычек избавиться не так-то легко. Я был не прав, когда осудил вас без доказательств. Надеюсь только, что ваш капитан следует тем же принципам.

Сен курил не спеша, наслаждаясь каждой затяжкой. Когда человеку уже почти нечего ждать от жизни, он старается растянуть немногие оставшиеся удовольствия. Я не стал ему мешать. На его месте я вел бы себя так же. Когда он докурил, мы начали все заново: те же вопросы, те же ответы. Сен продолжал утверждать, что ничего не знает ни об убийстве Маколи, ни об ограблении почтового поезда. Уверял, что стал сторонником мирных перемен, и отстаивал свою точку зрения с жаром неофита. Его рассуждения звучали на редкость убедительно. Не раз мне приходилось напоминать себе, что передо мной сидит человек, не скрывающий, что он террорист, человек, чья группировка калечила и убивала англичан и индийцев – как военных, так и гражданских. Его неожиданное превращение в поборника мира было слишком уж неправдоподобным.