Человек по имени Лошадь - [6]

Много времени Желтая Рубаха проводил в молитвах, один за дальними холмами или вместе с шаманом. Он постился, давал обеты и выполнял их. Наконец, прежде чем сложить с себя тяжелое бремя почетного медвежьего пояса, отправился в свой последний набег.

После набега воины возвращались с севера, а в это время Человек-Лошадь и еще два охотника с добычей, бизоньим и оленьим мясом, завернутым в шкуры и нагруженным на небольших норовистых пони, приближались к стойбищу с юга. Один из охотников «проворчал» что-то, и все остановились, увидев всадника на холме. Всадник спешился, поднял вверх одеяло и опустил его. Потом снова повторил сигнал. «Два! Два человека погибло!» — встревоженно прошептали охотники. Они поспешили в селение; оттуда уже доносились причитания и плач. Из боевого отряда прискакал всадник. Остальные задержались, чтобы покрыть лица краской в знак победы и печали. Один из погибших был Желтая Рубаха. Его тело оставили в пещере, завалив вход камнями. Другой воин умер позже, и его останки укрепили на дереве.

У входа в типи, куда уже никогда больше не вернется Желтая Рубаха, на земле была кровь. Старуха с подрезанными в знак скорби волосами сидела на корточках у входа и, раскачиваясь, выла от горя. Одной изуродованной рукой она придерживала, словно укачивая, другую руку. Она отрубила еще один сустав.

Дочь старухи, отрезав пряди своих длинных волос, рыдала, нанося себе удары ножом по руке. Человек-Лошадь пытался было отнять у нее нож, но она умоляла его так жалобно, что он предоставил ей делать, что она хочет. Он был сыт всем этим по горло.

«Дикари! Уж теперь-то я уйду! Пойду на охоту один и не вернусь!»

Но так сразу Человек-Лошадь не смог уйти: он оставался единственным охотником в жилище двух убитых горем женщин, одна из которых была стара, а другая ждала его ребенка.

Соблюдая обряд траура, эти женщины снова сделали его нищим. Все, что составляло богатство, благополучие, безопасность, они после смерти Желтой Рубахи отдали в жертву духам.

Не осталось ничего. Негде было приклонить голову. У них не будет жилья по крайней мере в течение двух месяцев траура, а потом женщины должны будут заняться выделкой шкур для типи. Им придется жить в хижине из ивовых прутьев, покрытых кусками кожи, которую им из жалости даст кто-то из соплеменников. Можно было бы жить у родных. Но у женщин Желтой Рубахи родных не было.

Только сейчас Белый Человек начал понимать, как ужасно для кроу не иметь родных. Неудивительно, что у старухи остались лишь обрубки пальцев! Из года в год оплакивала она тех, кого любила. Теперь не осталось никого, кроме дочери.

Человек-Лошадь был просто взбешен глупостью этих женщин. Понятно, что ему, пленнику, достаточно скверно быть голым, как лошадь, и нищим, как раб. Но таким его сделали те, кто взял в плен. А эти женщины добровольно отдали все, в чем сами так нуждались!

Он был слишком зол, чтобы спать с ними в хижине, и улегся под деревом. На третьи сутки траура он принял твердое решение. У него есть лук и стрелы. Он уйдет на охоту, захватив двух лошадей. И не вернется. Он понял, что о многом не расскажет, вернувшись домой, в Бостон.

В ивовой хижине внезапно вскрикнула женщина. Потом он услышал какой-то шум и ворчанье старухи.

Часов через двадцать в типи старой опытной шаманки родился его сын. Он появился на свет на два месяца раньше срока и не дышал. Молодая мать скончалась раньше, чем успело зайти солнце.

Белый Человек был так потрясен, что не думал о том, нужно ли соблюдать траур и как это надо делать. Старуха кричала, пока не охрипла. Потом подошла к нему, сгорбленная и дрожащая, ослепшая от горя. Она протянула ему нож, и он взял его. Старуха вытянула руки и покачала головой. Если она отрубит еще один сустав, то не сможет работать. Ей больше нечем было выразить свое горе.

— Ладно! Ладно! — стиснув зубы, сказал Белый Человек.

Он кромсал ножом свои руки и смотрел, как струится кровь. В конце концов, это такая малость ради его жены, ради маленькой Свободы!

Он смотрел на старую индеанку, страшную в своей отягощенной горем старости, и думал: «Теперь я по-настоящему свободен». Если умирает жена, у мужчины нет никаких обязательств перед ее родными. Это ему давно объяснила жена, когда он удивился, увидев индейца, переселявшегося из одной типи в другую.

Старуха теперь, конечно, станет побирушкой. В племени была уже одна такая древняя нищенка, у которой не было родных. Никому до нее не было дела. Она жила тем, что бросали ей более удачливые сородичи, спала в шалашах, которые строила, как могла, старческими узловатыми руками; медленно плелась последней, когда племя перебиралось на новое место. Если спотыкалась и падала, никто не оборачивался. Когда умрет — никто и не заметит.

«Завтра утром, — решил он. — Я уйду завтра утром».

Сморщенный, запавший рот старухи дрогнул. Она произнесла одно слово, робко, вопросительно:

— Ээроошай?

— Сын?

И вдруг он вспомнил: если жена умирает, муж свободен, но ее мать может просить его остаться. Она обращается к нему, называя: «Сын», а он, соглашаясь, отвечает: «Мать».

Старуха стояла перед ним, согнутая годами, высушенная непосильным трудом, лишенная любви и детей, изуродованная и убитая своим горем. И все-таки она любила жизнь настолько, что просила эту жизнь у него, единственного человека, к которому имела право обратиться. Она лишала себя последнего — гордости.