Человек-Олень - [54]
«Много плачущих будет у природы». Аспан-старик сделал последний глоток, сунул бутылку в снег: весной заберет. Сколько их накопилось бы здесь за тридцать лет! Можно было бы соорудить красивый памятник Табунщику. Пирамида бутылок. Скрепить их цементом. Как бы они играли на солнце летом, гудели бы заупокойную песню, вторя алтайскому ветру, зимой.
Аспан-старик пожалел, что эта замечательная мысль пришла так поздно. Вряд ли до конца жизни здесь теперь наберется пустых бутылок для большой пирамиды. Он снова крепко завязал под подбородком шнурки треуха, застегнул полушубок, натянул меховые рукавицы. Позвал гнедую: «Мох, мох!» Она покорно подошла и даже, кажется, чуть присела. Прямо с могильного холма, так было сподручнее, Аспан-старик, ухватив могучими руками седло подтянулся и взлетел на него.
— О боже сохрани сына моего! — Провел ладонью по лицу и, понукая кобылу, направился к аулу.
За спиной остался холмик с примятым снегом и березовый курук, издающий на ветру бесконечную унылую песню. В этой песне звучали и неизбывная тоска, и неведомая мечта, и тайна чьей-то души. Аспан не оглянулся, лишь пустил гнедую рысью: надо быстрее добраться до дома, заняться скотом, ведь сын на Алатае, а завтра же Новый год. А песню курука он знал наизусть.
К полудню управляющий отделением совхоза «Енбек» Аман Аспанов достиг подножья гор Тарбагатай, тут его и застал буран. Не стало видно конских ушей. Он ехал осторожно, чутко прислушиваясь к поступи лошади. Взбирался на вершину по извилистой, словно рисунок на подушечке большого пальца руки, дороге, построенной еще пленниками первой мировой войны с австро-венграми.
Путь носил название «Ирек»[9] и вел к единственному перевалу по ту сторону Алтая. Путь всех чабанов и табунщиков. Одолевали они его с молитвами, прося снисхождения у бога, вспоминая грехи свои.
Чуть в стороне еще тропа, но по ней мог пройти только один всадник, да и то не всякий, а жигит из жигитов, с сердцем, покрытым щетиной, и на коне, чтоб всем коням конь. По этой тропе в лютые зимние дни без риска потерять голову живой душе не пройти.
По Иреку же в летние месяцы носятся машины, а зимой только всадник может проехать, но молча и не спеша.
Потому люди в этих краях умеют разговаривать молча, что стоит аукнуться или кашлянуть громко, как толщи снегов, опирающиеся на лохматые ели, нависающие над краями утесов, враз сдвинутся и завалят дорогу, сметая все живое и неживое на ней.
Снежный обвал, рухнувший с горы, сомнет всадника с конем, утащит в глубокую расселину, расколовшую землю вон там — у самого подножья.
Но если минет тебя эта напасть, самое трудное встретишь впереди. Вниз с перевала к зимовке Алатай ведет тропа Тар[10]. Само название ее говорит за себя. Она петляет вдоль реки Каба, пересекает мостами реку много раз, бродит между гор и уходит на юг. Ниточка прорезает каменистые утесы, то готовые вот-вот упасть, то копьем взлетающие ввысь. Ее мосты — волоски, по которым надо пройти из ада в рай, из рая в ад, и так много, много раз. Не хватает сил перевести дух. Зимой тропу скрывает двухметровый снег, и угадать ее можно только опытом. Но когда все это преодолеешь, как награда открываются невиданные красоты Алатая. Просторная белая долина зимой оправлена в раму темных, поросших могучими елями гор, летом она — изумруд в кольце из горных вершин.
На этом джайляу аул Енбек все лето заготавливает сено для скота, зимующего на Алатае. Табунщики в холода подтаскивают сено к зимовкам. Долгие месяцы они отрезаны от всего мира и живут тихо, словно сурки в норе. Продовольствие запасают, когда земля еще черная. И так годами, и так всю жизнь. Но однажды случается джут, и тогда не от кого и не откуда ждать помощи. Надежда только на себя, и если не натаскал достаточно сена скотине, его уж не притащить с дальних скирд и тебеневкой не спасешься. Значит, сиди и смотри, как на твоих глазах погибают от голода сотни ни в чем не повинных животных.
Два путника в буране знают об этом и идут на помощь. Но сумеют ли они целыми и невредимыми добраться до дальних зимовок?
Они уже благополучно одолели перевал Ирека и вышли на Тарбагатай. Буран, который выл натужно, вдруг бросил их преследовать за перевалом, и в воздухе за сверкали тихие снежинки. Перед путниками открылась равнина Шарыктыбулака. Она была похожа на спящую девушку с красивой грудью. Где-то среди равнины притаилась под снегом зимовка. В ней живут чабаны соседних аулов Шынгыстай и Пилорама; можно отогреться, отдохнуть, поесть, но путник, едущий первым, направляет коня к Алатаю.
Когда Аман и Эркин добрались до зимовки расположенной у самой пасти Тара, уже смеркалось.
Всадники соскочили с коней, дымящихся от пота, и направились к деревянному дому зимовки. Аман огрел плетью по голове волкодава, с бешеным лаем хватающего за подол, открыл дверь. Точно воробьи, увидевшие кота, замерли табунщики. Расположившись вокруг железной печки, они дулись в карты, расставив ноги и хохоча во все горло. После минутного оцепенения они повскакивали с мест и с преувеличенной заботливостью бросились к гостям.
Аман не подал руки, не ответил на их «ассалаумагалейкум». Скинул полушубок, сел на корточки перед печкой, протянул к ней ладони. Табунщики после замешательства кинулись с рукопожатиями к зоотехнику. Он поздоровался и тоже повис над железной печкой.
