Человек-Олень - [49]

— Что — потом?

— Что с ним стало? Он убежал?

— Нет.

— Его задрал медведь?

— Нет.

— Так что же с ним стало?

— Его нечаянно убил я.

— Убил? Зачем?

— Я же говорю — нечаянно. Я не хотел. Я потом не спал три ночи. И понял, что это неизбежно должно было случиться.

— Почему?

— Потому что я лишил его свободы. Дитя диких гор не должно жить как домашнее животное. Когда-нибудь он убежал бы сам, потому что Елик не собака, привыкшая к косточке и помоям. Но мы не понимаем этого. Раз мы живем по правилам, то хотим, чтобы и звери жили без свободы, по правилам. А звери лучше некоторых людей. У них рога торчат наружу и служат для того, чтобы защищаться, у некоторых людей рога скрыты внутри. Да да, у них есть невидимые острые рога и безжалостные копыта. Они пользуются ими для того, чтобы нападать на других.

— А кто эти плохие? Как их зовут?

— Их зовут ТЕ.

…В один из последних дней ноября на зимовку приехал ТОТ, с собакой. Ежегодная привычка начальника — управляющего отделением: пока на Алатае не выпал снег он в последний раз проверял всю живность зимовки, потом же, в течение всех шести месяцев суровой зимы, не показывал носа. А именно зимой и был он нужен больше всего, вернее — не он, а помощь. И лекарствами, и кормом, и просто сведениями о здоровье близких, о новостях в мире и в ауле. Но только охотники изредка забредали в недоступную глушь Алатая.

Он явился как снег на голову, чтоб проверка была неожиданной. Аспан-табунщик услышал необычный шум, выскочил из сарая и увидел, что собака начальника рвет Елика, а начальник с крыльца науськивает ее свистом и гиканьем. Елик кричал душераздирающе; псы зимовья, почуяв кровь, бросились друг на друга, сводя старые счеты.

Обезумев от крика Елика, оглушительного воя и визга собак, Аспан схватил палку, чтобы отогнать забредшего пса-чужака. Но в суматохе не рассчитал, палка попала не в собаку, а в Елика, и тот упал замертво.

Аспан вбежал в зимовье, схватил ружье и с крыльца выстрелил в собаку, терзавшую беспомощную тушку козлика. Он разрядил в пса свою шестнадцатикалибровку, хотя управляющий хватал его за руку, что-то кричал. Он оттолкнул его. Начальник был в ярости.

— Из-за дикого бесполезного животного ты застрелил собаку, служившую поддержкой мне в моей одинокой и опасной езде! — кричал он, а в глазах его застыли все льдины гор. — Ты зажег огонь вражды между нами, потерял аккордную зарплату, выдаваемую в конце года. Что я теперь скажу своему брату-близнецу, ведь собака принадлежит ему, а я не сберег. С этого времени ты больше не старший табунщик. Похорони нашего пса как следует.

— Я похороню, — сказал Аспан-табунщик, — он не виноват. Ты науськал его. Но сначала я похороню Елика, за которым я смотрел, как за ребенком.

— Нет, сначала похоронишь собаку моего старшего брата-близнеца. Пес был волком среди собак, а твой Елик — дикое глупое животное.

Аспан взял лопату.

— Сначала я похороню Елика, — сказал он, глядя в глаза-ледышки.

— Ну смотри! Ты не только нанес ущерб, но и показываешь безмозглую строптивость. Берегись!

— Дальше простого табунщика понизить не сможешь, — сказал Аспан.

Управляющий уехал, не отведав бешбармака, не осмотрев хозяйства и ни разу не взглянув в сторону Аспана — простого табунщика.

— Неужели твоя рука могла быть неточной? — спросил мальчик.

— Да вот случилось.

— Я не верю, дедушка, ты ведь попадаешь ножом в крест с десяти шагов.

— Теперь попадаю, но ведь я долго тренировался. Сидел и кидал, сидел и кидал, и так часами. И потом, теперь у меня руки гораздо крепче, чем раньше.

— Скажи, а зачем тот человек науськивал собаку? Зачем сердил тебя своим криком? На тебя никто не может кричать.

— Да, теперь никто, а тогда кричали на всех нас.

— Папа никогда не кричит, а ведь он тоже управляющий. Мне кажется, он огорчился, что ты не пил с ним чай. Ушел не попрощавшись.

…Аман один сидел в конторе отделения уже, наверное, больше часа. Никто не спешил за поручениями, хотя, Аман был в этом уверен, многие видели из окон, как он направлялся в контору. Из-за суровых алтайских зим окошки в домах крошечные, но, когда нужно, аульчане в эти крошечные окошки видят все.

Аман чувствовал, как дрема овладевает им. За окном мечутся тысячи, миллионы бабочек-снежинок, снаружи все белым-бело, а здесь сумрачно, тепло. Аул, который всегда был шумен, как балаган, — мычание коров, лай собак, крики бесчисленных детей, — теперь умолк, словно проглоченный землей.

Аман думал о том, что эта мертвая тишина способна лишить человека разума, — такую гнетущую, замедляющую биение сердца тоску она навевает.

«А может, эта тоска от другого? — спросил он себя. — Может, утренний взгляд отца, мой уход без прощания, предчувствие дальней и трудной дороги лишили меня привычной стойкости и спокойствия?»

Аман посмотрел на часы. Скоро девять.

«Если никто не придет, по домам не пойду, — решил он, — поеду один. Черт знает что такое! То их не выгонишь из конторы, сидят часами, дымят, хохочут, а теперь не показывают свои макушки, словно провалились сквозь снег. Чуют, чем пахнет — поездкой на Алатай. Но они предпочитают не знать об этом, хотя понимают, как важно сейчас пробраться к зимовьям. Странный народ эти казахи, беспечный, и каждый полагается только на себя. Но ведь и ты сам такой же…»