Человек-Олень - [163]

Дождь хлынул рекой. Его спор с огнем, в котором лежал Жандос, был недолог. Потоки воды сокрушили пламя. Весь мир будто смеялся и ликовал: «Эй, парень, это не последнее твое горение, в твоей жизни будет еще немало костров, но кому суждено утонуть или пасть от руки врага, никогда не сгореть в огне».

В голове Жандоса проносились картины прошлого, он мог разговаривать сам с собой, ведь для этого даже не обязательно шевелить губами: «Помнишь, мама, ты сама рассказывала, что Чингисхана мать кормила мозгом из берцовых костей, и он покорил весь мир. Ты же меня не кормила так, я не высасывал мозг из костей. Ты меня кормила белым как снег молоком. Ты решила, что я уже не мальчишка, и не побоялась отправить в самое логово врагов, чтобы вызволить из беды детей, которых не смог освободить целый отряд батыров. Ты мне доверила важное дело. Но это доверие не освобождает меня от прощания с тобой. А ведь я сейчас прощаюсь с тобой. Мама, ты святая, и я думаю, что ты давно предчувствовала эту беду, которая случилась со мной…

Ох, какой же тяжелой была зима прошлого года, в октябре уже по колено лежал снег. А ты успокаивала перепуганный и голосящий народ свой. Оказывается, ты еще осенью знала, что наступит джут. Ты ведь еще ранней осенью предупреждала об этом людей и заставила всех построить теплые дворы для скота. Были, конечно, и такие, что не поверили тебе, махнули на твое пророчество рукой. Все-таки половина тобыктинцев сплела теплые кошары и стала держать в них овец. Я хорошо помню эту зиму, когда мы держали овец в кошарах и кормили прутьями. Кинжал и острое копье отца были бы здесь бессильны.

Помнишь, мама, как народ посылал проклятия затянувшемуся бурану и преклонил перед тобой колени за то, что ты спасла скот.

Как-то ты, гордо ступая, вышла на улицу и долго смотрела в сторону Мекки, потом повернула лицо навстречу холодному ветру и сказала: «Желчь у мороза лопнула — значит, теперь пойдет на потепление. Небо очень голубое, горизонт отодвинулся». Ты попросила привести вороного с лысиной жеребца, внимательно осмотрела его со всех сторон и велела пустить в косяк кобылиц. Какое-то время он ходил среди них, обнюхивал, потом угнал всех в степь. Ты посмотрела на уходящий в степь косяк и сказала, сверкая глазами: «Ну, мой народ, сегодня же выезжайте в степь. Чтобы ни одного человека не осталось в оврагах и низинах, ни одной скотины. Завтра около полудня будет наводнение. Вода сметет все».

Все, что ты сказала тогда, сбылось. Люди поднялись на возвышенные места и спаслись. Назавтра поднялось жгучее солнце и стало так припекать, что безмолвная степь, спящая под белым снеговым одеялом, вдруг проснулась и забурлила, как человек, истекающий потом, который льется, бежит ручьями по всему телу. И уже вечером степь почернела. Когда мы глянули с холма на вчерашнюю зимовку, то увидели на месте ее одну только бурлящую, мутную воду, которая несла на себе всякую всячину: сломанные колоды, короткие уыки, старые остовы крыш, отощавший скот, который не смог уйти вместе со всеми и был брошен. До утра бушевала вода в реке Олжай, сметая все на своем пути. Если бы не ты, что стало бы с народом? Кто-то испугался твоему ясновидению, а некоторые прослезились от чистого сердца.

О аллах, те беззаботные дни, когда вволю пили кумыс да объезжали трехлеток, показывая свою удаль, давно канули в прошлое. Но самое прекрасное было то, что мы пили воду родной земли и дымили очагами своих родных домов. Разве не носишь ты в правом кармане горсть земли взятую из ущелья Олжая?

Сейчас мы не знаем, куда идем, насколько плодородна наша будущая земля. Сумеем ли мы там прижиться или вернемся, как заблудившийся зверь возвращается на знакомую тропу, хотя его там и подстерег капкан. Может быть, мы двинемся в Улытау, о котором всегда говорил мой отец? Ты направляешься в сторону восходящего солнца, о мое родное кочевье, и, возможно, попадешь в свой обетованный край, но без меня. Меня уже нет для вас.

Да ведь я заснул, несчастный, и мне все это при снилось! И джунгары и огонь. В памяти у меня осталось только то, что я прилег на плоский камень и вспомнил, как мы собирали с ребятами ягоды на той стороне ущелья Олжая. О боже мой, почему же я не сгораю? Сердце мое пока еще бьется, значит, я живой. Сверху что-то капает. Вода это или кровь? Но почему же я не горю, ведь меня бросили в огонь?»

Нет ничего ему не приснилось, джунгары действительно бросили его в огонь, но вдруг хлынул ливень и потушил пламя. Жандос остался живым.

6

Когда мальчишка упал в середину пылающего костра и осознал это, он не думал, что увидит еще раз этот яркий мир, что ему суждено пережить еще не одну холодную зиму и не одно теплое лето. Он думал, что смерти ему не избежать, что жестоко подкошен зеленым и незрелым, и только удивлялся, за что и почему судьба придумала ему такую участь. Разве так уж много у него грехов? Сопротивляться у него не было сил, и он молча покорился своей равнодушной судьбе.

Джунгары завернули его в несколько слоев кошмы — очевидно, для того, чтобы продлить свое жестокое удовольствие, насладиться сверх меры его муками. Пока тлели два слоя кошмы, мальчик терпел, даже не застонал ни разу. И тут небо, как будто не выдержало подобной жестокости, ужаснулось мерзости людской и выплеснуло из своих недр потоки воды. Костер потух, и гроза напугала врагов, которые ускакали искать себе убежища. Может они подумали, что с мальчиком все покончено.